Тайный гость

– Случается! – кивнул Афанасий.

– Оно и видно! Пропил все! Бухарница[73] у тебя большая, а вот бурмяк[74] для сивохи[75] неподходящий!

Опытный попрошайка окинул Афанасия скептическим взглядом и покачал головой.

– Ладно, слушай меня! Здесь ты лох[76], и место твое для начала вон там! – он кивком указал на дальний участок за церковной оградой, где сидела пара замызганных калик с синюшными лицами то ли от вина, то ли от холода.

– Что, и эти горемыки за место платят?

– А ты как думал? Сперва в общак, всему обществу ламник с рыла. Потом зюмарной шаперу! А в бендюмник хлябыш всю сумарку в склюг соберет, чтобы не крысятничали![77]

Афанасий сокрушенно покачал головой:

– Вот вроде ты русский человек, а говоришь, как собака брешет!

– Чего?

Нищий попытался подняться на ноги, но тут же был усажен на место тяжелой рукой монаха.

– Внемлите, дети мои! Истину говорю вам, сребролюбие есть недуг, одержимые коему душе своей николи добра не получат! – Афанасий веско поднял вверх указательный палец и обвел всех строгим взглядом. – Апостол Павел нарекает лихоимство вторым идолослужением! Ибо как магнит-камень все железо к себе притягивает, так и оковы корысти и стяжательства подле себя крепко держат. Ох, увы, люди, таковым недугом одержимые, гореть будут огнем негасимым и никогда не увидят перед собой лика Создателя! Того ради не подобает никому никого обижать в жизни сей!

– Ты чего, старый пердун, проповеди нам читать будешь? – Нищий попытался еще раз встать, но снова был жестко усажен на ступени паперти дланью отца Афанасия.

– А еще, – монах нахмурился и погрозил ему кулаком, – апостол не повелевает никому никого осуждать, но не возбраняет обличать злые нравы! И ежели есть среди нас слабостью своей грехотворители, тех подобает от злого дела всячески отвращать!

– А-а! Чего его слушать? – брызгая слюной, заверещала чумазая замарашка, изображавшая на паперти немую хромоножку. – Двинуть по баклуше, и вся недолга!

Она попыталась ударить монаха костылем по голове, но была столь же твердо, без каких-либо поблажек на пол и возраст посажена на место, в то время как ее клюка, взметнувшись в небо, исчезла где-то за церковной оградой.

– Еще раз попробуешь, и сама на ней полетишь! – Отец Афанасий был столь убедителен, что иных возражений не последовало. Кроме того, общество калик и побирушек было потрясено игрой могучих грудных мышц страшного монаха, выглядывавших через его распахнутую однорядку, и ответить на это явное превосходство в силе и свирепости им было нечем.

Впрочем, была еще одна причина, по которой сия неспокойная братия проявила необъяснимую покладистость. Очевидно это стало после того, как на Фроловских воротах часы пробили начало восьмого дневного часа[78] и у Золотых ворот храма появился атаман этой шайки в сопровождении двух громил с квадратными головами, растущими прямо из плеч. Нищие сразу пришли в возбужденное состояние. На лицах некоторых из них заиграла злорадная ухмылка. Остальные, более осторожные, предпочитали до поры не раскрывать своих истинных чувств.

– Значит, это ты здесь бузу устроил? – простуженно просипел атаман, вплотную приблизившись к Афанасию. – Порядки наши не желаешь соблюдать! Нехорошо! Не по-божески это, отче!

Афанасий в ответ и ухом не повел, лишь мельком бросив отстраненный взгляд на говорившего.

– Чего за порядки? – спросил равнодушно.

– Как так? – удивился атаман и повернул голову к нищему, сидевшему рядом с Афанасием. – Юшка, ты разве не говорил ему?

Юшка даже покраснел от негодования.

– Как не говорил, когда говорил! – обиженно завопил он, размахивая руками.

– Вот видишь! Юшка тебе, оказывается, все объяснил. И про место, и про дуван[79]. Зря смурячишься![80]

– О том слышал, – отмахнулся монах, – и юсом[81]

согласен делиться. Готов хоть все в общак положить. А вот место, не взыщи, мужик, пока освободить не могу. Мне с него лучше видно!

Лицо атамана пошло красными пятнами.

– Как меня назвал? – срывающимся от обиды голосом прохрипел он. – Я – Клим[82], а ты меня простым мерзяком[83] облаял, вошь монастырская! Карачун тебе!

Атаман вытащил из-под ментени[84] небольшую дубинку, щедро утыканную коваными гвоздями. Громилы тут же выдвинулись вперед, заслонив Афанасию половину неба, а все нищие, находившиеся рядом, стали молча отползать в сторону. Монах сокрушенно покачал головой и нехотя поднялся на ноги.

– Всегда одно и то же! Ну вот откуда вы беретесь на мою голову?

Глава 12

В Наугольной палате Кремля с утра поднялся нешуточный переполох. У постельницы Петрониллы Сырейщиковой перед покоями великой государыни – инокини Марфы выпал платок, в котором был завернут неведомо какой сушеный корешок. Находка перепугала всю многочисленную прислугу матери царя. При дворе ничего так сильно не боялись, как наведения порчи, ворожбы и заклятий. Оробевшая служанка божилась, что корень тот не лихой, а носит она его с собой из-за сердечных болей, от которых мается с минувшей весны.