Тайный гость

Не удовлетворившись объяснениями Петрониллы, верховая боярыня Великой государыни вызвала подьячего тайных дел Постельного приказа Спиридона Тиманова для выяснения всех обстоятельств этого весьма подозрительного происшествия. Подьячий взялся за дело со всем чиновничьим рвением. Для начала он отправил провинившуюся бабу в тюремный застенок и подержал ее там пару часов без допроса, чтобы «душой обмякла», а тем временем посетил зелейный ряд в Торговых рядах и аптекарский двор на Неглинной. Ни зеленщики, ни аптекари корень не признали. Благо в нем или худо – о том им неведомо было!

Вернувшись в застенок, Спиридон приступил к насмерть перепуганной женщине с теми же вопросами, что задавались и ранее. На этот раз, устрашившись последствий, постельница повинилась и выложила все как на духу. Корешок тот вовсе не целебный, а заговоренный! Дан ей для обуздания лютого нрава мужа ее, Тимофея Сырейщикова, истопника той же царицыной Наугольной палаты. Корень надобно было положить на зеркальное стекло и смотреться в него, после чего стал бы тот Тимофей добр к жене и не бил ее смертным боем. А то, что сразу не сказала правду, то сделала она это без злого умысла, а только боясь опалы от Великой государыни.

Видя, что несчастная женщина «душой обмякла» полностью, опытный подьячий с жалостью погладил Петрониллу по голове и мягко спросил:

– Кто же дал тебе тот заговоренный корень, милая?

Постельница, хлюпая мокрым носом, вытерла тыльной стороной ладони набежавшие слезы и, глядя на Спиридона Тиманова печальными глазами побитой собаки, едва выговорила срывающимся от волнения голосом:

– Приходила, государь мой, в Кисловку, в Царицыну слободу, жонка одна, зовут Манефой. Вот она и дала!

Спиридон внутренне напрягся, но мягкости и задушевности голоса не изменил.

– А где живет эта знахарка, знаешь ли?

– Как не знать? В Ваганьково. На дворе бывшего второго судьи Владимирского Судного приказа Гавриила Васильевича Хлопова.

Лицо Спиридона Тиманова вытянулось от неожиданного известия. Очевидно, что особы столь высокого положения были ему просто не по зубам. Кроме того, речь шла о любимом дяде царской невесты, которую уже нарекли царицей и в церквах «на ектеньях» поминали как члена царствующей семьи! Тут любая ошибка могла стоить головы. Спиридон поспешно сгреб со стола допросные листы и шустро побежал с докладом «наверх».

К обеду для дальнейшего расследования происшествия, начинавшего смахивать на заговор и крамолу против Великой государыни старицы Марфы Ивановны, в престольной Золотой царицыной палаты собрались высокие сановники, наделенные большими полномочиями. От приказа Большого дворца пришел царский дворецкий, боярин Борис Михайлович Салтыков с дьяком Иваном Болотниковым, от Постельного приказа – постельничий Константин Иванович Михалков с известным уже Спиридоном Тимановым, от Разбойного приказа – боярин, князь Борис Михайлович Лыков и думный дворянин Гавриил Григорьевич Пушкин.

Все вельможи, собравшиеся на женской половине дворца, настроены были весьма решительно. Царский трон, закрытый ажурной китайской ширмой, давил на них, как каменный спуд на квашенную в бочке капусту. Никто из присутствующих ни секунды не сомневался, что за ширмой присутствовала мать царя. Это обстоятельство придавало им дополнительного рвения и острейшего желания как можно быстрее разобраться с поставленной задачей, о которой они предпочитали умалчивать даже в разговоре между собой.

Для начала они допросили несчастную постельницу Петрониллу, которая, впрочем, ничего нового им сказать не смогла, а только плакала и просила милости и прощения. Отправив женщину обратно в застенок, они послали на двор Гавриила Васильевича Хлопова стрелецкого сотника Петра Бибикова с двумя стрельцами за женкой Манефой. Но обратно сотник вернулся с пустыми руками, доложив, что Хлопов встретил его весьма неприветливо и на двор не пустил. А еще кричал, что знать не знает ни про какую вещунью и в глаза ее никогда не видел. Когда же Бибиков стал настаивать на досмотре дворни, он пришел в ярость. Ругался матерно. Кулаками угрожал. Говорил, что знает, это, мол, все Мишка Салтыков воду мутит за то, что он ему прилюдно в Грановитой палате по морде дал. Обещал, если не отстанут от него, государю пожаловаться…

Китайская ширма от удара тяжелой руки зашаталась и рухнула на пол. Инокиня Марфа – вся красная от гнева – спустилась со ступенек трона к вмиг оробевшим сановникам. Глаза ее метали молнии, лицо дергалось, будто в припадке падучей болезни.

– Как смеет этот прыщ худородный вести себя со мной подобным образом? Доставить сермяжника во дворец, а будет сопротивляться – силой волоките!

Надо сказать, что в своем раздражении мать царя серьезно погрешила против истины. Не были Хлоповы такими худородными, какими их представляла инокиня Марфа, и, уж конечно, никогда не были они сермяжного семени. Во всяком случае, не отпрыску Миши Прушанина[85] было мериться знатностью рода с потомками ордынского князя-чингизида, отъехавшего со своими людьми на Москву еще при Иване Калите.