Так тихо плачет супербог

— Мне, товарищ инспектор, и тут удобно.

— Холодит там зельне. А на скамье, глядишь, и затишок какой.

— Я, вообще, по делам иду, Порфирий Петрович.

Фира замер и резко повернул голову к Юрию. Кормить голубей он бросил, а кулёк выкинул в урну. Он выглядел так, будто оказался обманут Юрием. С голоса сошёл последний мёд. Он заледенел.

Так выходило всякий раз, стоило ослушаться Фиру даже в мелочи.

— Сядь, шельма, — процедил он.

Юрий боялся Фиру, как ребёнок боится отцовского ремня. Чтобы старичок замолк, Юрий согласился бы на что угодно.

Но старик говорил, неизбежный как коклюш. Фира цеплялся за жертву и не отпускал, пока в ней оставались соки. Его не встречали просто так. А если Фира попадался чайке, ему было что-то надо.

— Порфирий Петрович, — взмолился Юрий, — да я случайно это.

Старческий глаз изобразил бессильную злобу и ненависть. До того яркие, что у Юрия защемило сердце. В этом единственном, бледно-голубом глазу он видел себя. Мёртвым. В тех или иных декорациях.

Фире не был противен Юрий. Старичок презирал всякую жизнь.

— После об том. От тебе иное надо. Молви, а что срач имелся у тебя, Аполлиончик, с Франц Романычем?

Юрий похолодел. Укол вассальской верности не дал ему сознаться.

Страх перед Францем пересилил страх наказания.

— Да так… повздорили, Порфирий Петрович.

— Фу-ты ну-ты. Чай, из-за кисы? Как бишь оную, — Фира прищурился единственным глазом. Было непонятно, повёлся он или нет.

Юрий ухватился за эту версию крепче, чем утопающий — за круг.

— Да, из-за неё. Аня, её зовут Аней, — с гордостью сказал Юрий.

— Бог с девкой. Что решили?

— Что она замуж за меня, а потом за него.

Фира расхохотался. Смех был недобрым. Он клокотал и как будто испускал зловоние. Им сопровождали неумёх-актёров с галёрки.

Затем Фира вынул стеклянный глаз и протёр его полой пиджака. Юрий содрогнулся. На него уставился овраг пустой глазницы.

— А ведь на нюх-то лжа стропотная, — заметил Фира ласково.

Юрий понял, что проиграл. И всё же он боялся: Франца, Фиру, этой пустой глазницы, крови и, конечно, тюрьмы. Поэтому тянул своё.

— Никак нет, товарищ инспектор.

Фира снова улыбнулся и махнул рукой, как будто говорил: «ух, ну ты меня и провёл, а я уж было повёлся!». Улыбка была масляной. Она казалась дружелюбной и залихватской. Но за ней слышался топот полков, запах пота с обмыленных коней и треск пороха в пушках.

С ней отдался не один приказ, была подписана не одна злая бумага. Улыбка смеялась над злом как идеей, ведь прожила слишком долго.

Эта улыбка, как фильмоскоп, выводила перед Юрием его будущее.

Ещё ярче разгорались картины гибели. Юрий едва успел пригнуться. Его почти задели его же концертные ботинки, почему-то болтавшиеся наверху. Юрий задрал голову и обомлел. Бешено забилось сердце.

Ботинки, а ещё его же фрак, принадлежали повешенному. Это был Юрий. Вены на его шее взбухли и стали широки, будто откормленные канаты. Скрюченные руки и ноги повисли в мечтательной позе.

Лицо не выражало ничего, и было тому радо. Темнел чуть раскрытый рот. Казнь отнеслась к нему с уважением и спрятала язык в глубину.

Глаза смотрели сквозь предметы и видели что-то своё. Как в настенном ковре, в пейзажах Ретазевска и его людей они искали рисунки. Троллейбус и бюст Маркса стали для них походом в цирк.

Над эшафотом вились вороны. Один сидел на балке, держа во рту бледно-голубой глаз. Горлицы пели: «убийцы, убийцы, убийцы…».

Фира заговорил близко и как-то издалека.

— Спой, светик, не стыдись. Все в этой язвине свои, Юша.

4

Дом 4 по улице Тургенева был скромной «сталинкой». Он состоял всего из четырёх этажей. Его окружал частный сектор.

Из окон «сталинки» открывалось два вида: на церковь и на низкие домики, уходящие под землю. Стояла сухая солнечная погода. Во дворах домиков трепыхалось бельишко. Ставни пахли краской.

Пешехода встречал рёв десятка собак.

Квартира 12 находилась на третьем этаже и смотрела на церквушку. Её окно было открыто круглый год. Франц по-хозяйски залезал в него. Он избегал лестницы и двери подъезда. Причиной послужили соседи.

Франц делил этаж с академиком и актрисой. Их успех пробуждал в нём отчаяние. Франц считал, что счастье должно быть тихо. Но актриса и академик так не думали. Они были разговорчивы.

Франца особенно уязвляла их простота. Соседи не держали ничего в себе. Они подбрасывали свои жизни как конфетти. Кто умер. Кто сколько потратил. Какую роль дали актрисе вместо другой: неумелой и вообще, по секрету, крестьянки. Какую надбавку ждал академик.

Эти открытые люди и не мыслили, что делали Францу больно.

Он начал их избегать. Полгода спустя мало кто знал, что в квартире 12 дома 4 по улице Тургенева живёт некто Франц Романов.

Франц существовал тихо и домовито. Квартира досталась ему от матери. Её, комсомолкой или пенсионеркой, помнили все жильцы.

А Франц не помнил.

Как только в интернате кончался учебный год, Франц попадал в летний лагерь. Смена кончалась. Он пребывал домой. И тем же вечером садился на электричку в село. Там он и проводил остаток лета: пас коров и копал чеснок у какой-то дальней родни по отцу.

Мать всегда приходила к нему на перроне, провожающей.