Так тихо плачет супербог

Так жили чайки всех континентов. Их сила несла столько же пользы, сколько и вреда. Они не подчинялись никому. Тогда народы мира убрали из супергероя «супер». А значит, целиком того обезвредили.

Они не забрали у чаек способности. Но выстроили мир так, чтоб они оказались ни к чему. Это лишило мир многих открытий. Выбросило миллионы в «Эдельвейсы» и галереи общепита. Убило в чайках самомнение. Приумножило число ипохондриков, пьяниц и либералов.

Им запретили заводить детей, свободно покидать страну и жить без надсмотрщиков. В России учётом и слежкой занималось РФФУДС.

И всё же, равновесие было ценнее мелких эго.

Рубцы Второй Мировой ещё не зажили до конца. Никто не желал услышать её уроки снова. Для войны и учения, для открытий и спусков под землю были люди. Чайки не нуждались ни в чём подобном.

А Франц, сколько себя помнил, нуждался. Всё, что делал, он делал ради следа в вечности. Пытался утереть нос каверзному Солнцу.

Франц обернул время вспять. Эта сделка вязала его с Юрием.

3

На бульваре Горького Аня выпустила руку Юрия и убежала. Он не уследил, куда именно. Похоже, она заскочила в троллейбус.

Напоследок Аня хмуро шепнула: «мы ещё с тобой поговорим».

После «Ласточкиного» бульвар поражал свежестью. Было пустынно и тихо. Только через дорогу, возле Театра, шумел блошиный рынок.

От Юрия ушли и голоса, и Аня. Он не умел обращаться с тишиной, поэтому двинулся к рынку. Юрий переставлял ноги как бы через толщу воды. Суставы гнулись тяжело и нехотя. Его многое тревожило.

В первую очередь, Аня. Мысли о ней ныли в Юрии синяками.

Он допускал мысли и о себе.

Грезились суд и публичный расстрел. Перед глазами вставали фигуры слуг закона. Одних Юрий знал по службе, а других выдумывал. Большей частью, конечно, сочинял. Так и собрал целый отдел.

Мимо него сновали секретарь Уродкина и опер Ублюдкин, прокурор Врушкин-Хрюшкин и судья, гад с редкой фамилией Яберувзяткин. У всех в руках были папки, свитки, бумажки и резолюции. Ни у кого в лице не читалось сочувствия. Юрий ругал их последними словами.

Химеры отступили только на рынке. Юрия окликнула торговка.

Он стоял у стола, застеленного клеёнкой. На нём лежали старые тома и безделушки. Стояли фарфоровые пионерки, голуби и кролики с отбитыми ушами. У края стола высилась гора пластинок «Мелодия».

— Мужчина, вы брать что-то будете? — хмуро уточнила торговка.

В кошельке Юрия лежало три рубля. Это были все его деньги.

Этим вечером он ждал гонорар, который бы потратил на побег.

— Я просто смотрю, — проблеял Юрий и правда посмотрел.

Его внимание привлекла одна фигурка. Девочка-школьница с букетом, прижатым к груди, в белом переднике. Художник подрисовал чёрные ресницы и алые губки. Голова девочки была чуть запрокинута назад. Мимо проходили люди и оглядывали ряды. Она смотрела на них с презрением. Ямочки на её щеках означали усмешку. Девочка считала себя выше людей, торговки и клеёнки. Юрию сделалось грустно.

Времена, в которые шла эта девочка, трагически прошли.

Юрий вообразил себя такой же фигуркой. Вот он стоит, осанистый, на круглой подставке. Считает себя королём жизни. А вокруг ходят люди. Они выбирают, выбирают и выбирают. Иногда покупают и его.

На ум пришли строчки из Пушкина, заученные в школе.

Почто ж кичится человек?

За то ль, что наг на свет явился,

Что дышит он недолгий век,

Что слаб умрет, как слаб родился?

Юрий недолго посмотрел в лицо надменной девочки. Затем ему снова вспомнилась Аня, он помрачнел и, смущённый, ушёл.

От Театра вела дорожка к «голове». Так назывался пятачок у бюста Маркса. Вечерами возле него собирались влюблённые и музыканты. Неподалёку, в амфитеатре, читали любительские стихи. Но утром бульвар пустовал. Пустой амфитеатр походил на развалины замка.

Юрий шёл мимо, когда его пробрало холодком. От «головы» веяло кем-то злым и знакомым. Он поспешил уйти. Как вдруг заметил Фиру.

Старичок сидел на скамейке. В руке он держал кулёк с крошками и кормил голубей. Это зрелище тревожило. Его отличала бутафория.

Фира всё делал не по-людски. Не приговаривал, как это делают пенсионеры. Сидел траурно и молча. Моргал только раз в минуту.

Двигался Фира точно заведённый. Даже голуби с ним казались куклами. Они курлыкали тише обычного и не кивали головами.

Юрий подошёл к скамеечке и стал поодаль. Он старался не попасться в объектив живого глаза Фиры. Второй у старика был стеклянным.

— Доброго утра, Порфирий Петрович, — неохотно сказал Юрий.

Фира отозвался ласково, не отрываясь от милого занятия.

— Над-ко, дивство какое, хамелеончик пожаловали!

В старческой речи скользила та же бутафория. Он щедро оснащал свою речь старославянизмами и церковным слогом. Но вместе с тем не чурался и современной брани: «чувака», «кайфа» или «розетки».

Чайки предполагали, что Фира когда-то был попом.

— Шепту мою коли заслушает, так сразу — глядь! — и несёт копытце яго ко двери шататися, чадь какую али коммерса тлити. Тля не съест, так Юша отщетит, так у нас помышляют3. Поди-ка сюды, Аполлиончик4.