Там, на той стороне

Очухался я уже без ноги, но понял это не сразу, а уж свыкся с этой мыслью лишь спустя несколько лет. Какое-то время я даже просыпался среди ночи, думая, что это всего лишь сон, дурной сон, от которого просыпаешься в холодном поту и с облегчением вздыхаешь. Только я вскакивал с кровати и тут же валился на пол. Фантомная конечность, так вроде называется. В тот день на операционном столе вместе с ногой оттяпали и часть меня. В том смысле, что, когда я вернулся в родной Уэллстон, где прожил все восемнадцать лет, он показался мне маленьким тошнотворным провинциальным городишкой. И до одури религиозным, чего я не замечал ранее. А что меня жутко бесило, так это их притворство, с каким по дороге в кабак останавливаются возле церкви, чтобы лишний раз подумать о своей душе.

О моем возвращении никто не знал, поэтому я сошел с поезда и прямиком направился в бар, где нахлестался с первым попавшимся под руку пьянчугой, за мой счет разумеется. Мэт, парень, что работал там, позвонил отцу и тот забрал меня домой. Первая его фраза, когда он зашел в бар была:

— Ну, где этот чертов дезертир?

А когда увидел меня, то всю дорогу просто молчал. Нет, отцом он был отличным, воспитал нас с Фрэнни как надо, не робеть перед трудностями и брать за горло то, что причитается. Как и положено, чтобы ребята не росли хлюпиками. Ему не хватило смелости осознать, что парень, у которого одна половина штанины завязана узлом, а в руках два деревянных костыля, его сын.

От планов на будущее, которые строились словно высотное здание, еще до Вьетнама, осталась огромная воронка такой глубиной, что я стоял в ней едва ли не во весь рост. Никто меня не ждал, это я о женщинах, пару раз мне приходили письма от одной юной леди, что тайно в меня влюблена, но к тому времени узнал, что родители в надежде лучшего будущего для своей дочери вывезли ее в Лос-Анджелес.

Уэллстон не любит перемен, это я почувствовал на себе первые пару месяцев. Народ пялился на меня как на полоумного или уродца из цирка, а одна дама презрительно заметила, что слышала где-то о том, что солдаты сами себя калечат, чтобы не идти в бой. Я обозвал ее сукой и посоветовал отправить своего сына, чтобы он все проверил.

Наконец люди постепенно привыкли к тому, что по городу шляется одноногий парень и перестали меня замечать, словно я стал частью улиц. Патриоты нужны на войне, а здесь меня даже не хотели брать на работу.

— Ты же понимаешь Ник, — говорил один из моих старых приятелей. — Они тебя боятся.

Но сидеть дома я не мог. Тяжело осознать, что в свои девятнадцать, я оказался никому не нужным. Мне было где жить, у нашего семейства неплохой дом за городом, я там давно уже не был, Фрэнсис говорил мне, что он так и пустует.

Но даже отец избегал меня, ему было неловко находиться со мной в одной комнате или спрашивать о чем-то.

И я решил податься в религию, но не смог найти в ней ответов. Либо я плохо искал, либо это и вправду не для меня.

Вообще, любое убийство, даже в угоду интересов или защиты родины означало грех, так я читал в одной книге. Но я не чувствовал за собой никакой вины. Пусть парни из Белого дома поправят меня, если я не прав.

Я на себе испытал чувство отчуждения во всем, когда перед твоим носом закрывались двери, но делалось это вежливо и с улыбкой.

Что насчет матери? Глядя на меня, она пыталась уберечь Фрэнни. Удалось ли ей это сделать? Не думаю. Он пережил, что-то пострашнее войны. Мы еще до этого дойдем.

В один день, наконец пружина, что все еще сдерживала меня вылетела…

Николас Эйверитт молча показал запястья, на которых красовались здоровенные рубцы. Он усмехнулся:

— Стоило придумать что-нибудь получше, например застрелиться, хотя и в этом случае шансы не всегда велики, а вот осколок от бутылки был как раз под рукой. Да и я опасался, что если не сделаю это сейчас, то передумаю. Кто-то называет суицид слабостью, но поверь мне Джонни, нужно быть достаточно сильным, чтобы заглянуть в глаза смерти раньше, чем она помашет тебе рукой.

Больница уже стала для меня вторым домом, благо моя страховка покрывала лечение. Фрэнни таскался ко мне, принося еду и подолгу сидел, не говоря ничего. И нам было просто. Мне не приходилось искать перед ним оправданий или что-то доказывать. Он глядел на меня восторженно, восхищаясь каждому моему сказанному слову или жесту. Он даже приводил ко мне своих друзей, поглядеть на ногу или на то, что мне удалось привезти с собой. Скажу тебе сразу, я не занимался мародерством, каждая вещь, что была у меня, это своего рода память, что оставили после себя те, кто так и не вернулся. Хотя может им повезло больше всего… все что происходит в Вегасе остается в Вегасе, так говорят?

Спустя год после моего возвращения, я таки приучил себя улыбаться и отвечать, что, все ровно! Это нравилось людям, а взамен они давали возможность не чувствовать себя чужим.

Мне доверили охранять ювелирный магазин на Десолейт-стрит, ее еще называют «Три бакса», в честь магазинчика, где можно купить, что угодно по цене три доллара.