Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина

В самом конце Сивцева Вражка жила Анна Изряднова, его первая, гражданская жена, родившая ему сына. Иногда он навещал их, помогал деньгами. Нравилось ему название этого переулка. Вражек – овражек, Сивцев – сивый. А почему сивый? Текла тут когда-то речушка Сивка… Удивителен наш язык. Сколько слов рождается от переплетения смыслов, сколько слов можно придумать самому! А старые слова не умирают. Они становятся кирпичиками в основании нового здания языка. Всё иностранное, вливающееся в него, моментально становится своим, русским. Будто полноводная, мощная Волга, как в древности говорили, Ра-река, река всех рек, всё вбирает в себя и становится сильнее. Так же безгранична сила того, кто владеет родимым Словом. Чтобы найти комнатку Анны с сыном, надо было нырнуть в подворотню, а потом сразу повернуть направо. Слева был отдельный вход, над ним – вторым этажом – здание соединялось с тем, что смотрело на улицу. Сергей отлично ориентировался в лабиринтах московских домов. Страшно радовало и согревало его то, что этот адрес, кроме него, никто не знал. Поэтому в гостях у Анны было как-то особенно спокойно и тихо. Последнее время он чувствовал, что сжимается кольцо рока вокруг него. Может, он просто сходит с ума? Слежки не было, он бы увидел. Проверяется это просто. Помнил эти штуки ещё со времён жизни с Анной, когда учился морочить голову полицейским ищейкам и соглядатаям. Но в каждом человеке, которому он теперь смотрел в глаза, он сомневался: друг он ему или не друг? Что можно сказать при нём, а чего – нельзя? Может, он тайно служит в ОГПУ? Давно в народе ходила частушка про Осю Брика. Ошибочно приписывали эти строки ему, Сергею Есенину. «Вы думаете, кто такой Ося Брик? Исследователь русского языка? А он на самом-то деле шпик и следователь ВЧК». Уж не Володя ли Маяковский придумал? Он, Сергей, может по-настоящему рассчитывать лишь на нескольких старых друзей. Одного из них, Лёшу Ганина, расстреляли. Разве при своих влиятельных приятелях, Петре Чагине, или Воронском, или при Вардине, он мог бы высказать то, что у него действительно было на душе? А если его посадят в тюрьму по любому поводу, хотя бы и за мат на голову этого жида-дипкурьера, будет полный обыск. Вынут всё, что он написал. И всё тщательно перечитают! Если найдут хоть что-то, что можно вменить ему, как антисемитизм, критику Советской власти и её дел, высших чинов и руководства, он пойдёт по совсем иной статье. Хотя в любом случае Лубянка не выпускает живым того, кто туда попал. С его лёгкими он вообще быстро там сгинет, или ему помогут… Но бережёного бог бережёт.

Анна, неторопливая, скромная, радостно и нежно улыбалась ему – такому красивому в сером костюме и новом модном пальто, такому далёкому, такому взрослому и маститому, по сравнению с тем вербочным херувимом, нежным юношей, которого она знала. Спросила, что за огромный свёрток он принёс. Смотрел в её уже тронутое годами, простое, милое лицо и понимал, что ему вот с такой бы жизнь прожить, но ведь не смог бы, ни за что б не смог! В ответ на её вопрос спросил, есть ли у них в квартире печь. Она удивилась. «Мне надо кое-что сжечь». Кивнула и провела его на кухню. Было раннее утро, все спали. Когда развернул свёрток, ахнула: никогда у него не видела столько стихов! Неужели он собирается всё это уничтожить? Стала горячо отговаривать. Вспомнила, что когда-то рвал свои листки, а потом ругал её: зачем позволила? Побледнел. «Неужели ты не сделаешь для меня такой малости?» Затопила печку. Бросал листки по одному, по три, тщательно смотрел, чтоб все прогорело, ворошил угли. Вспыхивали алым и гасли буквы. Когда последние строчки стали пеплом, улыбнулся:

– Напои меня чаем.