Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина

Ставил я на пиковую даму,А сыграл бубнового туза.

Что за пиковая дама, кто она? Исида! Потому что:

Я искал в этой женщине счастья,А нечаянно гибель нашёл.

Фатальная женщина, у которой рок последовательно отнимал всё, что любило её сердце…

Бубновый туз – это и расстрельная мета на спине, и страшная карта дьявола из стихов какого-то немца. Отдалённо Соня припоминала что-то из прочитанного когда-то давно… Всё-таки вспомнила. Это была сказка Гебеля в переводе Жуковского о продавшем душу дьяволу несчастном картёжнике.

Сергей продолжал работать над собранием сочинений, ходил в Румянцевскую библиотеку, систематизировал свою библиографию: что и когда вышло. Составил длинный список своих сборников, с издательствами и датами. Соня ещё раз вызывала ему доктора. Нервы у него были расшатаны до последней степени. Она видела, что ночами он почти не спал, ему часто мешала луна. Плакал. Чудился Чёрный Человек, особенно перед рассветом. Соня уговаривала Сергея побыстрее закончить работу над этой страшной поэмой: она высасывает из него все силы… Тот кивал и обещал. Только Сергей знал, что это его последнее Слово. Как же решиться его сказать? Это значит – отдать дань смерти, согласиться с нею окончательно, отдать свою жизнь, свою буйную, золотую голову. Он грешен в каждой своей маске. Иногда он думает: а где он? Вдруг за его выдумками, легендами о себе ничего уже нет, кроме черноты? Вдруг это уже не он, а Чёрный Человек внутри, там, за его глазами? Под масками его – лишь пустота, бездна и неотвратимость конца. А может, душа его уже умерла, только он почему-то остался жить своей оболочкой плоти? Внутри будто «свищет ветер, серебряный ветер». Плакал. Отослал Соню, попросил зайти Илью, но выгнал и его. Пришла Катя, тихо села поодаль. Сергей метался, как безумный, в какой-то невыразимой, нечеловеческой муке смотрел на неё… Спросил: «Ты веришь в Бога?» Она сказала: «Да». Просил молиться с ним. Так и читали вместе молитвы, которые помнили с детства и которые от частого произнесения теряли свой истинный смысл. Но сейчас они обретали в устах брата и сестры своё истинное звучание…

Сергей не знал, что мать заказала везде, где могла, моление о здравии его, пешком шла восемь вёрст в тот самый монастырь, куда он крохой ходил с любимой бабушкой.

Утром слышал, как Соня встала. Сел на кровати. Стал читать стихи. Будто во сне, будто в бреду. Соня схватила карандаш и стала быстро записывать всё, что слетало с его губ. «Ты ведь видишь, что ночь хорошая».

Днём показала ему то, что записала за ним в мутном, сером октябрьском рассвете.

Сергей вздрогнул и велел всё уничтожить. Он не знал, что она записывает! Она ослушалась, спрятала стихи.

Конец осени Сергей не любил. В это время года уходят последние цветы, застывают навсегда в морозе жёсткие хризантемы, похожие на ощетинившиеся ромашки. Но сейчас было особенно тоскливое чувство расставания с цветами. А вдруг действительно не увидит он больше это чудо, рождённое землею? Поэму он уже им написал. Теперь напишет стих. Он не увидит лицо любимой и родной дом. Это главное, что мучает его. Пусть он снова скажет это, ведь «всё на свете повторимо».

Он – тоже цветок, каких на свете больше нет. Вспомнит она о нём?

Сергею попалась на глаза в газете знакомая фамилия Клюев. Быстро, жадно прочёл. «Гитарная». Неужели это он, его учитель? Кончился поэт… Не дай Бог вот так же… Что за чушь – эти стихи! Какая-то борода, слеза, домовой и Васька. В отчаянии и расстройстве бросил газету под ноги.

– Плохо! Никуда!

Решил со всеми помириться. Чувствовал – так надо. Жаль только, что Пастернаку морду бил. В Кривоколенном переулке, в редакции «Красной нови». Так как чувствовал в нём глухую, внутреннюю неприязнь. Никогда он не будет первым – так всю жизнь Пастернаком и проживёт! А ведь хочется, ему очень этого хочется, первым быть. Потому Сергей и задирать его начал. Борис сначала смиренно терпел, а потом вспыхнул, как порох, щеками и страстными, глубокими раскосыми глазами. Драться он не умел совершенно, тумаков получил от Есенина много. Это чтоб помнил, что первым ему не быть! Всё равно жаль… Бог с ним. А переулок и впрямь – Кривоколенный! С резким поворотом. Дом номер четырнадцать, где помещалась редакция, и был этим самым «кривым коленом». Огромный, разветвлённый, как лабиринт, со множеством проходов и закоулков, выстроенный хитроумно и странно. Так, как умели строить лишь в Москве.