Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина

Комнату ему отвели на втором этаже одного из корпусов клиники Ганнушкина в Хамовниках. Это место было памятно Сергею по дому Толстых, расположенному неподалёку, который они посещали с Софьей. Прекрасный, очень «толстовский», деревянный барский дом с открытой верандой, увитой девичьим виноградом, с высокими серебристыми тополями, с изогнутой, изломанной берёзкой у забора, рядом с домиком сторожа. Невольно сравнил это болезненное дерево с внучкой Льва Николаевича, такой некрасивой и упрямой, не сгибающейся под своей несчастливой женской долей. Здание корпуса, куда он лёг, было мрачное, из тёмно-красного кирпича, в Малом Божениновском переулке. Фасадом основное здание выходило на другую улицу. Вдоль переулка тянулось множество невысоких домов, хозяйственных построек клиники. Комната была большая, с двумя окнами. Из них был виден квадратный двор, свисающие со скатной крыши сосульки и наплывы снега, дорожка, испещрённая следами людей и ворон. С диким граем они слетались к мусорному бачку, когда выносили объедки с кухни. Почти в самые окна смотрел раскидистый клён, озябший от морозов, уснувший до весны… «Ах, какой», – невольно вырвалось у Сергея, когда он увидел его в окно. «Точно я. Опали листья, совсем опали. Что ты слышишь в метели белой?… Клён ты мой опавший, клён заледенелый».

Соня с ужасом читала гневные и оскорбительные письма, пришедшие в Померанцев переулок на имя Сергея. Писал его «друг» Яблонский: что любит его бескорыстно, целомудрие его стихов вдохновляет, а дальше лесть, лесть, лесть… Но: «Я укоряю Тебя за то, что вокруг имени Твоего уже носится тяжёлый запах блёва… Водянистые строки Твоих перепевных стихов – это то, что Тебе не простит никто из любящих Тебя…» Спрятала эту гадость, чтобы никогда не попалась на глаза мужу. Какая-то Шмаринова, просто почитательница творчества, не увидев поэта на вечере, где он был объявлен, но не мог прийти, потому что уже лежал в клинике, вылила целый поток грязи и возмущения: «Вы, Есенин, поступили свински, так надув нас. К сожалению, уверена, что дальше мусорной корзинки вашего секретаря письмо не попадёт. Так ведь?» Спрятала и это, подальше…

С самого первого дня в больнице Сергей ужасно мучился и страдал от тоски. Пусть обстановка здесь была почти домашняя: одежда, еда, посетители два часа в день, – но всё равно двери тут никогда не закрывались, ни на минуту. Гвоздями был вколочен в пол деревянный чурбачок, чтобы нельзя было дверь закрыть даже теоретически. Также здесь не тушили света, где-то в глуби коридоров вечно кто-то шёл, тихо разговаривал, уговаривал кого-то потерпеть ещё… Уединения не было никакого. Пугали его больные. Кто знает, что у них на уме? Как-то раз какая-то девица раздобыла лезвие от безопасной бритвы и хотела перерезать себе горло. Бегала по всем коридорам, еле остановили. Обещала повеситься на своей косе. Весёленькое общество, ничего не скажешь! Тут кого хочешь грусть возьмёт – ещё и сам умом тронешься. Чтобы развеяться, написал письмо Чагину. В нём говорилось: «Лёг. Зачем – не знаю, но, вероятно, и никто не знает… Это нужно мне, может быть, только для того, чтоб избавиться кой от каких скандалов». Сергей писал, что всё уладит, пошлёт всех подальше, по-русски пошлёт, и махнёт за границу. Вспоминал домик Гёте, его последний листок с недописанным, оборванным смертью стихом… Сравнивал с бездарностью пролетарских писак. «Там и мёртвые львы красивей, чем наши живые медицинские собаки».

Скучные стены – вот и вся профилактика. А в стенах – и печаль смертная. «У кары лечиться – себя злить и ещё пуще надрывать». Интересно, почему богиню древнюю русские назвали Карой? Она – не наказание, а просто то, что перестало сиять. Кара. Отрицание солнца. Почерневшая грусть – это обращённое внутрь сияние. Его Чёрный Человек – ужасный нетопырь, копия его самого, Сергея Есенина. Его, утратившего свой розовый, рассветный свет.

Задумал новый цикл: «Стихи о которой». Они не были посвящены какой-то одной женщине, а вбирали в себя невесёлый опыт плоти и духа, прошедший через «горечь измен». Всё фальшь, нет ничего окончательного и вечного, кроме памяти сердца. И всё же каждое из стихотворений так или иначе было связано с конкретным человеком. С Соней:

Но всё ж ласкай и обнимайВ лукавой страсти поцелуя,

Пусть сердцу вечно снится майИ та, что навсегда люблю я.

В каждом произведении, будто призрак, будто давно растаявшая явь, присутствовала Исида. Может, она умерла? Ах, нет, он бы узнал.

Но она величавой походкойВсколыхнула мне душу до дна.Вот такую едва ль отуманишь,И не хочешь пойти, да пойдёшь,

Ну, а ты даже в сердце не вранишьНапоённую ласкою ложь…

Вспоминал маленькую поэтессу Надю, её «взор с поволокой и лукавую кротость». Он её презирает. И не таит этого. За то, что ловила его в сети…