Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина

О чём это? Клюев пожевал губами душистый чай. И сказал, что стихи самого Есенина уж больно нежные. Если б взять их все и переплести в красивую книжечку, она бы стала любимым чтением всех романтичных юнцов и дев… Сергей побагровел от гнева. Зрачки его стали темнее икон в углу без лампады. Неужели его стихи способны лелеять похоть? Ничего более гадкого о крови сердца своего он не слышал. То же самое ему «говорил» Чёрный Человек. Буравил глазами Клюева с болью. Брови птицей срослись в переносье. А тот продолжал: «Смотреть на тебя страшно, сокол мой, одна шкура осталась. Где в тебе человек-то? Черноту вокруг – вижу… Ужо облепила всего, с головы до ног ты в ней. И ноги свесила с шеи твоей…» Сергей взорвался. «Ты говори, да не заговаривайся! Бредни свои и сказки другим читай! Не увидишь меня больше». Встал и направился к выходу. Вова – за ним, собакой. Клюев вздохнул: «Уходи, сокол мой. Это хорошо. С тобой и рядом-то страшно быть. Когда человек кончается, бесы его тоже покидают. Ещё перепрыгнут на меня… Уходи, любимый».

Когда дверь захлопнулась, промолвил: «Отпускаю». Перекрестился на иконостас. В полуподвальном окне мелькнули ноги и полы развевающегося пальто. Затеплил лампадку…

Ничего у Сергея не вышло с Ионовым. Видимо, не до него всем было перед борьбой, перед съездом…

Уваров знал, что у Сергея билет обратно, в Москву, а его нет и нет. Волновался, бегал к Сахаровым: вдруг он там? Но то, что он в Ленинграде, да ещё в двух шагах, в этом же доме, стало для них новостью… Несолоно хлебавши, просто выскочил на улицу. На Французской набережной в двух шагах от дома увидел Сергея. Он шёл распахнутый, ледяной ветер овевал его окаменевшее, исстрадавшееся лицо. Уваров содрогнулся от ужаса и какого-то внутреннего холода, которым веяло от поэта.

– Я тебя везде ищу! Серёжа, оденься! Что ты тут делаешь?

Безразлично кивнул на студёную, чёрную рябь воды за парапетом.

– Хотел утопиться. Но холодно, не могу… холодно! Пошли домой.

Потом спросил, не выдержал:

– Скажи, мои стихи – дрянь, слюни, мечтания плотские, никому, кроме барышень кисейных, не нужны?

– Ты что, ты что, Серёженька. Кто ж тебе такое сказал?!

– Чёрный Человек.

Уже в Москве, восьмого ноября, написал ласковоругательное, милое письмо Петру Чагину:

«Дорогой Петер! Ты свинья. Свинья потому, что уехал, не простившись и не отозвавшись – ни одной строчкой. Или рука твоя уж так крепко приросла к редакторскому столу, что и оторвать её трудно?

Как ты живёшь – знаю. Не знаю только того, что ты думаешь. Это меня интересует больше, чем твои пятничные прогулки по морям несолёным. Черкни хоть строчку и скажи, чтоб мне высылали Бакраб.

Сегодня приехал Жорж. При встрече помянем тебя и запьём нашу грусть за твою забывчивость настоящим martel, а ты пей там себе „финь“ в наказание.

Привет Кларе и Розочке. Отцу пожми лапу и скажи ему, чтоб он погрозил хоть мизинцем Ваське – за то, что он не приходит.

Твой С. Есенин».

Жорж Устинов приехал в Москву сразу вслед за Сергеем. Говорили долго. Всё о грядущих переменах в верхах. Сергей сидел и думал, чем это отзовётся ему? С кем быть? К несчастью, руку помощи ему не протягивает никто…

Конец ноября всегда снежный. Ночевал у знакомых семьи, Пышкиных, вместе с сёстрами, в Замоскворечье, в Строченовском переулке, столь памятном по первому приезду в Москву. Когда проснулся, Катя сказала: «Тебе скоро суд, Сергей». Уронил голову в руки, стал грустен и тих. Сестра уговорила его на лечение. Разве не то же самое сказали ему врачи на консилиуме в Кремлёвской больнице? Нужен полный отказ от алкоголя, длительный отдых и лечение нервов. Туберкулёз сейчас тоже лечат. Если он харкает кровью из-за него… Мать Сони советовала лечь в клинику Ганнушкина, потому что его высоконаучное заведение со старой надписью над входом «Клиника нервныхъ болезней» считалось практически санаторием. Большой уклон делался в психиатрию. Но с новым подходом, в котором большое значение уделялось внебольничному уходу и режиму. Просторные отдельные комнаты, повсюду паркет и ковры, цветы в кадках, свободный распорядок дня, своя одежда и возможность посещения родными, домашние обеды. К тому же Сергей был уже знаком с земляком, чутким и тонким. Помнил его странный, внимательный взгляд. Так и решил: психов не судят. Ему лишь бы избежать суда. Потом махнёт за границу – поминай как звали. А сейчас он, как волк, обложен красными флажками облавы. Конечно, всё имеет свою оборотную сторону. Психов не только не судят, но и не относятся к их поступкам всерьёз. Но, похоже, нет у него иного выхода.

Снова и снова правил «Чёрного человека». Окончательный вариант читал уже в Питере. Однако возникали мелкие поправки. Соня переписывала поэму трижды. Нашёл у неё забавную ошибку. Букву «ч» он всегда писал округло, похоже на прописную «г». В строчке «Ей на шее ночи маячить больше невмочь» она написала «ноги». Улыбнулся и задумался, ничего не сказал. Потому что так строчка, пусть и неправильная, становилась ещё выразительнее и трагичнее. Более того, он вспомнил слова Клюева о нечисти, что свесила ноги с его шеи! Оставил так.