Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина

Как же не хотелось ему возвращаться в Померанцев переулок! Во-первых, он уже был обхожен милицией. В протоколе значился его адрес, а значит, в любой момент его могли там найти и забрать. Во-вторых, с Соней не ладилось. Не любит она Серёжу, любит Сергея Есенина. Печётся о стихах его больше, чем о нём. Чувствует себя женой поэта. Не музой, а именно женой. А ему скучно. Поэтому старался туда не ходить. Куда угодно: по друзьям и знакомым, в ресторан Дома Герцена, этого родного обиталища писателей и поэтов, где пропадал часами… Увы, едва его видели, собиралась толпа знакомых, полузнакомых и вовсе незнакомых людей, чтобы тормошить его, жать руку, непременно пить с ним и слушать его стихи. Раздражало это. Вот что такое слава! «Ляксандров перстень» он отдал. За ярким вихрем золототканого цветенья непременно приходит последний гость: Чёрный Человек. Разве он не знает, не чувствует, как ему завидуют? Все, кто слушает его, улыбаясь. Раньше в салонах ждали похабных частушек, а от стихов его прятали позевотину в кулак. Теперь прячут злобную зависть за прекраснодушными улыбками. Только ждут, когда он оступится, когда будет очередной скандал. И когда кончится его дорога… Недолго им ждать. Он уже и так идёт, качается и спотыкается на каждом шагу – об эти язвительные речи за его спиной, о потоки грязи в печати, о пошлость и бесприютность каждого дня. Потому что смотрит в эти рыла и понимает: нет у него друзей. И подруг верных нет. Любимая его забыла. Не к кому ему сердцем прислониться.

Несколько раз ночевал у Жоржа Якулова, на Садовой, 10. Его обширная мастерская уже не была такой холодной, как когда-то, в 1921-м, когда встретил тут Исиду. Но печка была. Правда, уже без ковра, без шика. Сергей любил фокстерьера художника, а жену его – нет. Он и сам не знал, что в ней вызывало в нём какую-то странную, как льдинка в середине груди, настороженность. Просто любил это место… В одну из ночей приснился ему сон. Исида танцевала, раскинув руки-крылья, кружась и летая. И ничуть не казалось странным такое её движение. За роялем сидел молодой пианист с чёрными, кучерявящимися надо лбом волосами и смотрел обожающими, тёмными и томными глазами на Исиду. Не касалась земли, парила, гладила своими чудесными пальцами волосы пианиста. Говорила: «Витья гьений» Витя?! Это он, он гений!!! Сергея охватила паника и ревность. Ему захотелось ударить соперника. Замахнулся! Но увидел, что между ними – снежная дорога. А дальше, куда хватает глаз, – далёкое, безмолвное, белое поле. Как же туда перейти? Метель жёсткой горстью снега саданула ему в лицо. Отпрянул. Исида всё дальше, её полёт нежен, но снег застит ему глаза. Проснулся в ознобе. Рядом стояла недопитая рюмка рома. Выпил.

Шли к Ване Грузинову. Кручёных увязался хвостом, никто его не звал. Сергей знал, что он ненавидит его какой-то особенной ненавистью бездарности. Это даже не зависть, а нечто болезненное. А за душой – чернота одна. Сказал в шутку: «Кручёных перекрутил, перевернул литературу». Тот вспыхнул и мгновенно нашёлся: «Напишите и подпишитесь!» Правильнее было бы сказать – перевернул представление о других поэтах и писателях, именно этим тот всегда любил заниматься: вытащить непотребное в других и рассматривать, и выделять, как главное.

А ведь как Пушкин говорил, да и Вяземскому писал? Думаете, гений мал, как вы, мерзок, как вы? Врёте, сволочи, он мал и мерзок – не так, как вы, – иначе! Кручёных не отставал: подсунул книжку на подпись. Сергей, усмехнувшись, вывел: «Милому Кручёных. С. Есенин. Ни ты, ни я – искусство (поэзия) живёт и помимо нас. С. Е.». Но тот не отставал: напиши да напиши то, что сказал. Сергей сердился: «Сказал и сказал! Что из пустого в порожнее переливать! С языка слетело». Кручёных суетливо вытащил бумагу, ручку с чернилами. И даже книжку подложил под бумагу, чтобы удобнее было. Ему непременно нужна была эта охранная грамота от самого поэта, чтобы потом делать всё что угодно с его именем. Уговаривал и уговаривал. Сергей согласился и написал: «Кручёных перекрутил (перевернул) литературу. Я говорю это с гордостью. С. Есенин. 21/XI – 25 г.». Счастливый, Кручёных спрятал своё сокровище. Чтобы потом, меньше чем через год, написать: «Иногда он прямо предсказывает себе смерть от своей руки. Ему словно суждено было либо быть повешенным, либо повеситься». Сергей отвернулся: он больше не замечал Кручёных. Поэтому, когда разливал портвейн, ему не налил. Тот так и остался стоять с протянутой пустой рюмкой в руке. Потом поставил её и молча вышел вон, прихватив свой портфельчик.

Когда все разошлись, сказал Ване: «Напиши обо мне некролог». Друг чуть не подскочил в кресле. От выпитого портвейна глаза Сергея сверкали, внутри он будто задорно смеялся. Возбуждение – сумасшедшее, вихревое – действовало, как гипноз. Оно передавалось через радужки синих глаз. «Представляешь, – продолжал Сергей, – я уеду, скроюсь. На неделю, на две. Все будут писать обо мне, говорить. А ты – слушать, смотреть и запоминать! Вот тогда посмотрим, кто друг, а кто враг!»