Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина

В Доме Герцена, бывшем СОПО, был вечер поэзии. Выступления Сергея не предполагалось, но, поскольку он был там, после всех артистов стали его просить. К тому же Ольга Дегтярёва из студии Вахтангова уже читала его стихи, и читала плохо. Милютина исполняла чудесные популярные песни «Богдадский вор», «Весна в Париже». Аплодировали с удовольствием. Потом конферансье неожиданно объявил Есенина. Зал грохнул рукоплесканиями. Читал «Персидские мотивы» и последние стихи – про ушедшую юность, над которой «колокольчик хохочет до слёз». Потом всю ночь сидел внизу, в ресторане, в огромной компании. С соседнего столика какая-то дама строила ему глазки. Беспокоил вопрос о деньгах. Казалось бы, первую тысячу он получил. И что же? В банк удалось донести всего шестьсот, да и то снимает со счёта чуть не каждую неделю по сто. Куда всё уходит? И как люди живут на семьдесят, шестьдесят, а то и меньше – весь месяц?

Ещё было неприятное чувство, что, ложась в больницу, он утратит связь с миром, с Москвой, забудет, чем пахнет жизнь. Счастье лишь в том, что никто не будет знать, где он лежит, лишь самые близкие, а они не выдадут, милиция его не найдёт.

Вспомнил о Гуте, своей грустной, ненастоящей музе. Да, он играл, была красивая маска влюблённого… Она не отозвалась на его «чувство», потому что отзываться было не на что. Да и в постели была слишком пресной. Скрывала, что были вместе. Зато стихи, воплощённые в мир для Исиды, он с полным правом мог посвятить Августе Миклашевской, милой Гуте. Встретила его нерадостно, будто увидела призрак. Была бледна. Вскоре он понял, почему: сидела у кроватки больного сынишки. Ребёнок забылся сном, щёчки пылали жаром. Сергей посидел немного в кресле рядом, тихо-тихо. Встал, сказал: «Вот и всё, что мне было нужно. Ложусь в больницу, приходите навестить меня, Гутя».

Дом печати помещался во флигеле старинного дома, рядом с Арбатом. Самого дома давно не было, остался лишь этот флигель. Залы были уютные, не слишком большие, лестницы широкие, барские, красивые сверкающие люстры. На этот раз он был специально зван на вечер поэзии. Выступающих было много. Сергей ни на кого не обращал внимания, когда сидел в фойе. Мимо шли люди, его рассматривали, словно хотели в душу залезть, – как зверя диковинного рассматривали. Но никто не приближался: видели, что он ушёл глубоко в себя. Возможно, он и не ответил бы, не услышал никого… Думал лишь о больнице, перечитывал американский адрес Сергея Конёнкова, записанный на какой-то бумажке, взятый у знакомого: New-York 37 West 10 street N. Ещё думал, что отдал бы всё, чтобы очутиться там, рядом с ним. И о том, что здесь бежать ему некуда… Размышлял о том, что ясные звёзды глаз Фрунзе закрылись навсегда, Пётр Чагин же вечно занят. Правда, он намекал на какие-то грядущие перестановки в высших эшелонах власти страны. Ведь скоро съезд в Москве, уже восемнадцатого декабря. Пётр обещал, что никогда не оставит его. Ещё в Баку предупредил, чтобы Сергей все его письма уничтожал. Жаль, что обидел друга, когда пьяным был, жаль…

Небольшой зал в Доме печати был набит тесно. Слушали выступление Сергея жадно, с огромным интересом и волнением. Читал он глубоко и искренне, ведь «сердцу приятно с тихою болью что-нибудь вспомнить из ранних лет». Ему не хотелось, как в былые дни, злить публику и доводить её до исступления, а потом ласкать нежнейшими строками. Он просто читал. В какой-то момент перестал видеть окружающих, точно растворились они в ненужной ему реальности. Словно воочию перенёсся к Оке, к кладбищу за церковью, к своему дому, увидел его так, как видел в последний раз. А может, правда – в последний? Читать дальше не мог, плакал. Зал безмолвствовал. Собравшись с последними силами, дочитал:

Все успокоились, все там будем,

Как в этой жизни радей не радей, —Вот почему так тянусь я к людям,Вот почему так люблю людей.

Вот отчего я чуть-чуть не заплакалИ, улыбаясь, душой погас, —Эту избу на крыльце с собакой

Словно я вижу в последний раз.

Ушёл, никто его не остановил аплодисментами, его не вызывали на бис. Кто-то рыдал…