Те, кого любят боги, умирают молодыми

Тогда, выпив за беседой, смысл которой уловить мне не удалось, ещё пару стаканов, я запел. Никита сразу подхватил мою песню, а Маша загрустила, глядя в угол между окнами веранды и дверью. В этом углу стоял веник, валялись какая-то поломанная детская игрушка и старая потёртая кожаная сумка с разным хламом типа ниток, иголок, тряпочек и всего такого. В общей атмосфере пасмурной сырости или сырой пасмурности, сдобренной таинственной хмуростью сумерек, эти трогательные гаджеты казались исполненными мистического содержания, и взгляд Маши представлялся мне взором в вечность. Я загрустил, так загрустил, что песня моя полилась сама собой, и слезы навернулись на глаза у всех, кроме, конечно, Игоря. Тот с мрачной полуулыбкой отпивал свой глинтвейн и смотрел непонятно куда, потому что за белыми отблесками очков направление его взгляда установить было невозможно. Я уронил на пол телефон, полез под стол и увидел там то, что и ожидал увидеть: рука брата лежала у Маши на бедре и слегка подрагивала, шевелилась, как усталый сонный паучок. Зрелище не показалось мне пошлым, наоборот, я отметил в этом что-то прекрасное и отчего-то средневековое, когда какой-нибудь поэтичный Франсуа Вийон блядовал в кабаке, бесстыдно приставая к девушке и напевая ей в ухо всякую ересь. Вот где, как ни странно, подумал я, кроется подлинная живая красота, без пафоса и омертвения.

В общем, было очевидно, что если бы не Игорь, то Никита немедленно полюбил бы Машу прямо здесь. Маше тоже было это очевидно. Было это очевидно и Игорю, который улыбался всё более дьявольским образом. Допивая пятый стакан, я понял, что тоже не против сделать что-нибудь такое с Наташей. Она заметно опьянела и покачивалась на стуле, слово в такт еле слышно шумящему в кронах берёз ветру.

И начался дождь. Он хлынул без всякого предупреждения – просто вдруг грянул гром, тяжело пройдя по крыше, за окнами почернело, и мощный ливень накрыл сад. Молнии усмешками разрывали небеса, а очки Игоря сверкали всё страшнее, предвещая что-то нехорошее.

Не было сомнений, что я пьян.

– Пора спать! – вдруг сказал Игорь и поднялся, не говоря более ни слова.

Я покачал головой с каким-то смутным сомнением, мы с братом безропотно встали и побрели домой под косым водопадом ливня, сквозь дрожащие мокрые заросли. На миг мне пришло в голову, что Наташу следует проводить, но ведь следовало проводить и брата – и, подумав немножко, я выбрал последний вариант. Было скользко, мы падали в темноте, не видя друг друга, кричали и пели, но всё растворялось в шуме дождя, и мы сами тоже.

Дома я повалился на койку в непонятном блаженстве, а Никита сел за стол у свечи и закурил, печально глядя в окно. Я вдруг заметил, как блестят его глаза, и мне захотелось сказать ему что-то важное – но что я мог сказать, если вообще нет ничего такого, что имело бы значение.

– Брат, – улыбнулся я, – ложись спать!

Он ответил что-то матерное, кажется, послал меня, и слеза скатилась по его щеке, как маленький бриллиант, и такая грусть прозвучала в этом ответе, что я сам едва не зарыдал, уткнувшись длинным носом в подушку.

Я стал тихо засыпать, чувствуя невыразимую скорбь и странную приятную безысходность. Мне было жаль, что нельзя разделить чужую боль.

Я почти уже погрузился в сон, предварённый чудными видениями, как вдруг с особенной силой грянул гром – казалось, прямо по дому. Но это был не гром – кто-то стучал по нашим окнам, выбивая стекла, и кричал, перекрывая шум ливня. Я сел на кровати и в полутьме при вспышке молнии различил по-прежнему сидящего за столом грустного Никиту и мокрого Игоря за разбитыми стёклами.

– Никита! – кричал он. – Вот она!

Никита вышел из дома, а я подобрался к окну, чтобы лучше видеть, что за трагедия там разыгрывается.

В саду, в черных зарослях, стоял Игорь и держал за руку замученную, поникшую Машу, они были насквозь мокрые, в прилипшей к телу одежде. Игорь с размаху швырнул жену в моего брата:

– Забирай её себе, она твоя! – сказал он и пошёл к себе, ломая сирень и забор, утопая сапогами в грязи размытых тропинок.

Маша не решалась сразу встать из травы – или просто не могла – и полулежала там, как на диване во время просмотра телевизора, пока мой брат не подал ей руку.

Они ушли в глубину сада и молча уселись за стол на сырую скамью под берёзой. Я не мог слышать, о чём они говорят, но видел, как Никита что-то сказал Маше и как поник от её ответа. Потом он встал, сорвал длинную розу цвета ночи и принёс её Маше. Он никогда ещё никому не дарил цветы, и я серьёзно встревожился.

Некоторое время они молча сидели рядом, точно чужие, не касаясь друг друга. Ливень хлестал прямо по ним, но они не обращали на это никакого внимания. Я никогда ещё не видел, чтобы люди казались такими слабыми. Наконец Маша поднялась, положила розу на стол, как-то безразлично потрепала Никиту по голове и направилась к себе. Наверно, брат так всю ночь и просидел под дождём на той скамье.

Утром он исчез – взял какую-то книжку и уехал в Москву. Думаю, именно с тех пор к шёпоту ветра у берёзы добавилось ещё одно женское имя.

Новая жизнь