Тем более что жизнь короткая такая…

Сказать Рассадину так же, как Давыдов Домбровскому, у меня не хватало духу. Как правило, мы с ним уезжали работать вместе. То есть в свой зимний отпуск я брал путёвку в тот же Дом творчества, куда и он с женой Алей (чаще всего это были Дубулты). Он писал помногу – иногда до печатного листа в день! И при этом по нескольку раз в день заходил в мой номер, читал написанное мною, зверски меня ругал, а чаще всего – вырывал лист из машинки, вставлял чистый и переписывал мои мысли.

Я ощущал себя третьеразрядником, которому ставит руку гроссмейстер. Я малодушно принимал всё им написанное, объясняя самому себе, что лучше всё равно написать не смогу. И в результате стал так же в нём нуждаться, как наркоман в дозе. Да, у меня началась самая настоящая творческая ломка. Любую реплику, любую маленькую заметку я прочитывал ему по телефону и нередко послушно рвал, слыша от него жёсткое: «Выкинь это в корзину!»

Всё написанное мною до нашей встречи со Стасиком мне казалось ужасным (это так и было!). А подтянуться до уровня его профессионализма я не только не мог, но ощущал, что не смогу никогда. Наше странное (очень-очень мягко говоря) «соавторство» стало приносить душевные муки. Сам удивляюсь, что меня оно не сломало психически. Но поломало изрядно.

Однажды в тех же Дубултах на совещании молодых критиков, куда я, только что принятый в Союз писателей, поехал помощником руководителя семинара, на обсуждении какой-то моей статьи критик Иосиф Львович Гринберг сказал, что она очень напоминает ему по стилю статьи Станислава Рассадина. Я усмехнулся про себя: напоминает? Да она практически вся им переписана!

В своё оправдание скажу, что я любил Стасика. И моя любовь к нему была совершенно бескорыстна. Я восхищался им, гордился дружбой с ним и прощал присущую ему по отношению к друзьям (и значит, ко мне тоже!) хамоватость не потому что зависел от него, а потому что объяснял себе это бронёй, в которую человек вынужден облачать свою очень легко ранимую душу.

Оглядываясь назад, я ничего, кроме благодарности, к Рассадину не испытываю. Его жёсткая, даже жестокая школа помогла мне в обретении профессионализма. И мне трудно представить, что было бы со мной, не встреться на моём пути этот глубоко когда-то во мне заинтересованный человек.

Правда, его хамоватость постепенно подтачивала нашу дружбу. Если ему не давали отпор, он мог распоясаться не на шутку.

Помню, как мы с Беном Сарновым и Лазарем Лазаревым поехали в Дом творчества «Малеевка», где Стасик жил с женой Алей и куда он пригласил нас на своё сорокалетие.

Жива была ещё Галя Балтер, вдова недавно умершего Бориса, и мы втроём заночевали у неё в деревне Вертошино, рядом с Малеевкой, в доме, который построил Борис. Всех удивил Булат Окуджава. Приехал на своём «жигулёнке», поцеловал Стасика, подарил ему забугорную книгу со статьями русских философов и не стал дожидаться, когда все рассядутся вокруг стола, попрощался и поехал обратно.

– Трогательно! – сказала Инна Лиснянская.

– Понимает значение юбиляра! – отозвался Семён Израилевич Липкин.

И когда стол был наконец накрыт и все уселись, Семён Израилевич встал и провозгласил:

– День рождения Станислава Борисовича Рассадина – праздник на улице русской литературы.

– Примерно такой же, как день рождения Белинского, – уточнил Лазарь.

– Поднимай выше, – не согласился Бен, – как день рождения Пушкина!

За столом смеялись. Липкин пожал плечами, выпил и сел. Аля строго смотрела на гостей, а Стасик веселился. Пил он много. Друзья считали, что ему повезло с женой, у которой почти отсутствовало обоняние. Стасик наливал себе водку в рюмку и, скосив глаза на жену и убедившись, что она не видит, – в фужер для воды. А потом осушал и то и другое. Осушал и становился не то, что агрессивным, но сверхнасмешливым. Произносил тосты. Предлагал выпить не просто за «здоровье такого-то», а за «здоровье такого-то, у кого побледнели щёки». Или «кто так надсадно сегодня кашлял и шмыгал носом», или «кому давно уже нужно обратиться к врачу, потому что – что поделаешь, мы не вечны!» Перебивал гостей, становился невероятно шумен. «С бородавкой на носу жрёт чужую колбасу», – показывал он на сидящего за столом человека с бородавкой на носу. «Лысину как ни зачёсывай, всё равно не зачешешь», – говорил он о другом госте. «Облевал мне весь диван», – рассказывал он давнишнюю историю о юношеской попойке со своим товарищем, который сидел тут же. За столом воцарилась напряжённая тишина. Но Стасик её не слышал. Выпив ещё несколько рюмок водки и запив их ещё несколькими фужерами водки, он веселился всё пуще, цеплялся к друзьям, которые, по его мнению, рассказали только что историю «на троечку» или «ха-ха-ха! Да ты у нас, оказывается, юморист! Я чуть не умер от смеха». И только по возрастающей шумности мужа Аля понимала, что Стасик выпил.

А на следующий день, когда мы трое собирались в Москву, Стасик отозвал меня в сторону и тихо сказал:

– Я на тебя в обиде.

– За что? – удивился я.