Тем более что жизнь короткая такая…

И Рассадин, и его жена были людьми, мягко говоря, экономными. Человека незваного привести к ним в дом было нельзя: упрёков с их стороны потом не оберёшься: дескать, надо было предупреждать, мы не рассчитывали, пришлось урезать у других, которым не хватило и т. п. Но и непоявление в их доме двух приглашённых гостей вызывало у них почти такое же недовольство: для чего тогда нужно было тратить всю заранее тщательно подсчитанную сумму?

– Скажу, что у меня прихватило сердце, – придумал я не такую уж неправдоподобную причину, если учесть, что несколько лет назад я перенёс инфаркт.

Рассадин на эту новость отреагировал сухо. Наши отношения стали сворачиваться. Встречались мы только случайно – на каком-нибудь мероприятии или в ЦДЛ на чьём-нибудь вечере.

Несколько лет, правда, мы два раза в месяц заседали в филологической комиссии Фонда Сороса «Открытое общество», где оба числились экспертами. Но и речи не было, чтобы идти вместе к метро после заседания. Хотя в выборе номинантов на грант были, как правило, единодушны. Впрочем, почему «хотя»? Мы ведь во многом оставались единомышленниками.

Изредка перезванивались. Обычно на дни рождения друг друга. Но поздравления были сдержанны, никаких приглашений за ними не стояло.

А потом случилась беда.

Рак у его жены нашли ещё в те времена, когда отношения наши были дружескими. Тогда же ей сделали операцию, и болезнь так долго не давала о себе знать, что казалось: всё обошлось, как это редко, но бывает. Они много ездили, жили у друзей в Польше. А через какое-то время, когда мы уже не общались, до меня дошли слухи, что у Стасика тяжёлая форма диабета и как следствие его – плохое кровообращение в конечностях. Его положили в больницу. Мне захотелось его навестить. Мы с Мариной увидели совсем другого человека. Он был нам так рад, что это нас растрогало. Мы окунулись в прежние добрые дружеские отношения. Он сказал, что Аля в очень плохом состоянии, – чего мы не знали, – ей без него плохо приходится, и попросил Марину навестить её. Они были одиноки: старых близких друзей вокруг почти не осталось. Марина навестила её и увидела, что Аля отрешённо лежит, иногда плачет. Со своей подругой Марина отвезла её в онкоцентр на Погодинскую улицу, где она состояла на учёте. Ей предложили лечь в больницу, от чего она с ужасом отказалась. Марина была с ней согласна, потому что хорошо узнала, что это за больница, посещая умиравшую знакомую.

У Стасика дела шли тоже неважно: ему ампутировали большой палец правой ноги. Врачи надеялись остановить распространение гангрены. Я ежедневно наведывался к нему в больницу. И наши отношения обрели давнюю теплоту. Его жена об этом говорила как о чуде: «Даже рубца не осталось!» – имея в виду, что дружбу нашу не отличишь от той, что была полтора десятилетия назад. Я её, конечно, не разочаровывал, хотя, если честно, прежней любви к Рассадину не испытывал, испытывал острую жалость.

Впрочем, на этот раз всё продолжалось сравнительно недолго. Але стало совсем плохо, и её положили в платное отделение Центральной клинической больницы на Рублёвке. Меньше чем через неделю в Институт хирургии имени А. В. Вишневского у метро «Серпуховская» мы отвезли Стасика: гангрена разрасталась. Перед уходом он дал мне несколько увесистых пакетов. «Пусть будут у тебя, – сказал он, – отдашь, когда выйду». «Что это?» – спросил я. «Деньги», – ответил он. И добавил, что это скопленное его женой. «Она аккуратистка, всё у неё на своих местах. Видишь: здесь всё по 50 долларов. А здесь всё по 100. А в этом пакете – рубли: только пятитысячники. Здесь всё по 1000 рублей. Ну и так далее».

Мы с женой в чужом кармане деньги считать не стали. Завернули все пакеты в большой лист бумаги и спрятали.

«А что я тебе говорил? – сказал я жене. – Можно было ей верить?»

За то время, пока Марина, моя жена, возила Алю к врачам, помогала ей по хозяйству, та, как о величайшем горе, рассказывала, как они со Стасиком пережили гиперинфляцию начала 90-х: «Деньги превратились в пыль. Есть было нечего. Купить было не на что». Я и тогда слушал передаваемые мне рассказы с большим недоверием. Рассадин был очень состоятельным литератором. При советской власти за авторский лист (24–25 страниц машинописного текста) платили по 300 рублей при определённом тираже и существенно больше, если тираж увеличивался. Толстые, листов в 20–30, книги Рассадина выходили большими, иногда даже массовыми (а это удвоение гонорара) тиражами, а книга о декабристе Гербачевском была выпущена Госполитиздатом и вовсе тиражом, в четыре раза перекрывавшим массовый. Не говорю уже о его многочисленных выступлениях в печати. В 1995-м году он стал председателем жюри премии «Русский Букер» и, как все прежние председатели, опубликовал свой пресс-релиз: 40 книг и больше 1000 статей. Все изумились подобной продуктивности.