Тем более что жизнь короткая такая…

– Зайдём? – неожиданно сказал мой друг, хитровански прищурясь и кивнув на вывеску. Он знал, что в кармане моего пальто покоится, свёрнутая в тугой бублик, многострадальная рукопись моей никому не нужной повести. 150 страниц на машинке, так что бублик из неё вышел довольно большой, увесистый и неудобный. Я шарахнулся от моего друга, как от сумасшедшего. И был почти прав: ведь одна только мысль о том, чтобы напечататься в этом Журнале Журналов, и кому? Мне, литературному изгою столицы Урала и её ближайших окрестностей? Разве это не подлинное, не ярко выраженное сумасшествие?

Однако друг мой был очень по-хорошему нагл и довольно крут физически. Он буквально впёр в помещение прославленной редакции, оказавшейся на удивление крохотным. Внутри оно было разбито на совсем уж крохотные комнатки-кельи, где и обитали, большей частью по одному, те самые волшебники-редакторы, периодически выпускающие в свет целые фейерверки ослепительных произведений. На двери одной из таких келий значилось «Отдел прозы». Мы вошли.

– Вот, – сказал мой друг, ткнув в меня пальцем. – Этот юноша чего-то такое начирикал. Не желаете взглянуть?

Дама, сидевшая за небольшим столом, взглянула на нас с некоторым любопытством – очень уж не московского мы были разлива.

– А где же ваша рукопись? – удивилась она, не обнаружив в наших руках ни папок, ни портфелей, ни, тем более, кейсов.

Я молча достал из кармана свой бублик, развернул, так же молча положил на стол. Дама – это и была милейшая и язвительнейшая Мэри Лазаревна, крёстная мать всех тогдашних прозаических знаменитостей – глянула на первый лист и вскинула брови.

– А где же название?

Я взял у нее ручку и написал первое, что пришло в голову: «Мы». По своей тогдашней неграмотности я и ведать не ведал о романе с тем же названием истинно талантливого писателя по фамилии Замятин. Он у нас тогда не издавался. И не мог быть издан.

Мы ушли. Больше никаких контактов – ни письменных, ни телефонных – у меня с редакцией не было. Я решил, что получаю очередной классический отлуп, и испытал чувство глубокого потрясения, когда в июне того же 1964-го года в № 6 обожаемого мной журнала я увидел свою повесть напечатанной. Этот не поддающийся никакому разумному объяснению факт так изумил моих земляков, что они всерьез заинтересовались, сколько и кому именно я заплатил за столь эффектный литературный дебют. Утверждал тогда и утверждаю сегодня: видит Бог, никому. Ни единой копейки. И никаких мохнатых лап у меня, глубокого провинциала, в Москве не было. Нет и сейчас. Но такие тогда были в столице нравы. И не только в столице.