М а р к. От чего-то нужно было отказаться.
Н а т а ш а. Я пошла бы в драмкружок. Но… но чтобы в спектакле было много музыки и песен.
М а р к. Не можешь без песен… Как моя мама. Хотя ей жилось гораздо трудней. И дед мой, рассказывала, не мог без песен. С характером был старик. Из грузчиков в наборщики выбился. В захудалую местечковую типографию где-то под Белостоком. Но зато приобщился к печатному слову — мечта у него была такая… «Типография наша маленькая, — говорил, — вот такусенькая, а туберкулез у меня — вот такой большущий». А когда в тюрьме жандармы избили, совсем плох стал. Но перед самой смертью успел увезти семью от белопанов. Сюда, в Советскую Белоруссию.
Л а р и с а. А за что его — в тюрьму?
М а р к. Тайком напечатал листовку белорусских подпольщиков… Да, уйму еврейских песен знал старик. И чаще всего пел про двух дочек. Песня вроде шуточная, а у мамы слезы на глазах.
Н а т а ш а. Ты не забыл?
М а р к. И не забуду.
Н а т а ш а. Действительно, и смеяться хочется, и плакать.
К о с т я. Ну, старик, либо ты споешь это на следующем концерте, либо я больше не конферансье!
Л а р и с а
Н а т а ш а. В детстве больше слышала белорусские.
Л а р и с а. Она помогла Наташиной маме в годы оккупации.
Н а т а ш а. Спасла маму. И бабушку спасла. Они бежали отсюда от гитлеровцев. Бабушка без сил свалилась на обочине. Мама — тогда совсем девочка — плакала над ней, уже слышала, как грохочут немецкие танки. И Прасковья Кондратьевна спрятала их. Если бы немцы нашли у нее евреек, не пощадили бы. Ни ее, ни дочку. Но она сказала бабушке: «Берта Бенционовна! Может быть, наши мужья воюют в одной роте. И если мой Пимен упадет раненый, разве ваш муж не вынесет его под пулями?» Мама, когда пряталась у Прасковьи Кондратьевны, даже не знала, как она прекрасно поет. Зато когда прогнали фашистов, песня полилась за песней.
Л а р и с а. Вы, оказывается, любите петь. А девочки говорят, Марк Бурштейн признавал только драму и в кружке был звездой первой величины.
М а р к. Уж и звездой…
К о с т я. Но в «Платоне Кречете» ты играл главную роль.
М а р к. «Кречет» у нас не получился. Вот как бывает: с современной пьесой, да еще о враче, не справились. А «Уриэля Акосту» сыграли раз пятнадцать…
К о с т я
М а р к
К о с т я. Ныне ухо-горло-нос в Могилеве.
Н а т а ш а. А врач Юдифь — тоже потрясающая?
М а р к. Юдифь — героиня в «Уриэле Акосте». А врач — Марина… Юдифь заставляют, нет, безуспешно пытаются заставить покориться обветшалым иудейским обрядам, ну, и выйти замуж за нелюбимого. А любит она Акосту. Как у Марины звучал монолог! «Ну как мне лгать всем существом моим, любить, когда я чувствую лишь холод, холодной быть, когда я так люблю!»
Н а т а ш а. Марк, я не читала «Акосту». Кто автор?
М а р к. Карл Гуцков. Я тебе дам книгу. Обрати внимание на потрясающий эпизод. Раввин отлучает Акосту от веры. Все подавлены, молчат. И только Юдифь смело выходит вперед и гневно бросает: «Ты лжешь, раввин!» Три слова. Но Марина так произносила их, что я…
К о с т я. Предупреждаю, девушки: талант Марины наш отставной активист самодеятельности способен прославлять часами.
Л а р и с а. Прикажу.
М а р к. До свиданья.
К о с т я. Наташа, главное — без зазнайства. Учти, это грозит…
Л а р и с а. Хватит конферанса.