Темное дело

В Европе все еще царил мир, и французы единодушно восхищались своим императором. Он льстил интересам, тщеславию, персонам, понятиям – словом, всему, вплоть до воспоминаний. Поэтому дело о похищении Малена публика восприняла чуть ли не как покушение на всеобщее благополучие: несчастных дворян, не совершивших ничего предосудительного, не осуждал только ленивый. Остатки старой аристократии, укрывшись в своих поместьях, сочувствовали арестантам, но публично высказываться остерегались. Да и что можно было противопоставить неистовствующему общественному мнению? Жители департамента Об тут же припомнили гибель одиннадцати человек, застреленных через решетчатые ставни отеля-де-Сен-Синь в 1792 году, и эти смерти так же «повесили» на обвиняемых. Некоторые опасались, как бы другие эмигранты, воодушевившись примером де Симёзов, не стали применять насилие к нынешним владельцам национализированного имущества – в знак протеста против его незаконного отъема и чтобы тем самым подвигнуть власть к его реституции. Как следствие, благородных де Симёзов и дʼОтсеров всюду поносили, словно грабителей, воров и убийц; содействие со стороны Мишю оказалось для них фатальным. Этот человек, причастный – сам или через тестя – к казням, совершенным в эпоху Террора, стал героем совсем уж невероятных измышлений. Озлобление чиновников департамента было тем острее, чем больше они были обязаны своими должностями Малену. Не нашлось ни единой благородной души, готовой опровергнуть общественное мнение. У несчастных же арестантов не было законных средств для борьбы с предубеждением, поскольку, отдавая в руки присяжных и рассмотрение дела, и приговор, Кодекс от 3 брюмера IV года лишал подсудимых важнейшего преимущества – права обжаловать в Кассационном суде необъективность судей. На третий день после ареста обитателям шато-де-Сен-Синь велено было явиться с прислугой на заседание коллегии присяжных, которая должна была рассмотреть обвинения. Присматривать за домом поручили соседу-фермеру и аббату Гуже с сестрой, которые временно туда перебрались. Мадемуазель де Сен-Синь и чета дʼОтсер остановились в маленьком доме, принадлежавшем Дюрье и располагавшемся на одной из многочисленных длинных и широких улиц, раскинувшихся в предместье Труа. Сердце Лоранс сжалось, когда она воочию увидела озлобленность толпы, злорадство буржуазии и враждебность властей, выражавшиеся посредством множества мелких происшествий, которые всегда случаются с родственниками людей, замешанных в уголовных преступлениях, в провинциальных городках, где слушается дело. Вместо слов сочувствия и ободрения слышишь лишь мстительное злорадство; в обстоятельствах, когда самоё правила приличия диктуют вежливое обращение или хотя бы сдержанность, сталкиваешься с проявлениями ненависти; и особенно остро это ощущается в изоляции, которую человек принимает к сердцу ближе и болезненнее, чем когда-либо, ведь несчастье делает его еще и подозрительным. Лоранс, вновь обретшая всю свою силу, верила, что невиновность ее кузенов вот-вот станет для всех очевидной, и слишком презирала толпу, чтобы расстраиваться из-за осуждающего молчания, которым ее повсюду встречали. Она поддерживала надежду в сердцах г-на и г-жи дʼОтсер, но сама не могла думать ни о чем, кроме юридических баталий, которые, судя по поспешности, с какой велось следствие, должны были вскоре разыграться в уголовном суде. Однако графине предстояло принять еще один, неожиданный удар судьбы, который поколебал ее мужество. В то время, когда беды сыпались со всех сторон, когда неистовствовала ненависть и несчастное семейство ощущало себя одиноким, как в пустыне, нашелся человек, который внезапно вырос во мнении Лоранс и показал красоту и силу своего характера. На следующий день после того, как коллегия присяжных подтвердила обвинение (старшина присяжных сделал внизу пометку: «Да, преступление имело место»[65]

) и документ был передан государственному обвинителю, а приказ об аресте

[66]

обвиняемых был заменен на постановление о содержании под стражей, маркиз де Шаржбёф в своей старенькой полуберлине отважно явился на помощь своей молодой родственнице. Предвидя скоропалительность правосудия, глава этого многочисленного семейства поспешил в Париж и привез оттуда одного из самых хитроумных и в то же время самых честных прокуроров старого времени – г-на Бордена, который последние десять лет являлся поверенным многих аристократических семейств, живущих в столице, и чьим преемником стал прославленный Дервилль. Когда речь зашла об адвокате, этот достойнейший прокурор сразу же указал на Гранвилля – внука бывшего председателя парламента Нормандии[67], который готовился к судейской карьере и к чьему обучению он сам приложил руку. Этот молодой адвокат – воспользуемся упраздненным термином, который впоследствии был снова введен императором в употребление, – после дела о похищении Малена был назначен заместителем генерального прокурора в Париже и стал одним из самых выдающихся судей своего времени. Г-н де Гранвилль согласился выступить защитником, рассчитывая, что этот процесс позволит ему дебютировать с блеском. В те времена адвокатов заменили так называемыми неофициальными защитниками: право на защиту в суде никак не ограничивалось, и любой гражданин мог на правах защитника отстаивать невиновность подсудимого, однако это не мешало последнему нанимать бывших адвокатов. Пожилой маркиз, растроганный глубиной горя Лоранс, повел себя с ней очень вежливо и деликатно. Он не напоминал о советах, пропавших втуне, и представил Бордена как оракула, чьи указания нужно исполнять беспрекословно, а молодого де Гранвилля – как защитника, которому можно полностью доверять.