Теория Блума

Основополагающий опыт Блума состоит в его собственной трансцендентности по отношению к самому себе, то есть в превосходстве полного отсутствия содержания над каким-либо индивидуальным содержанием. Чем более совершенным становится Спектакль, чем больше автономии приобретает видимость, чем больше мир отделяется от людей и превращается для них в нечто постороннее, тем больше Блум уходит в себя, вглубь, осознавая собственную внутреннюю независимость от объективности. Он утверждается – куда эффективнее, чем можно себе представить, – в чистой силе отрицания. И если он не тонет в дурной субстанциальности, то в нём зарождается безмолвный диалог, в ходе которого он воспринимает себя как понятие, как различие, существующее внутри его идентичности. Тогда у его «я» «есть некоторое содержание, которое оно отличает от себя; ибо оно есть чистая негативность или самораздваивание; оно есть сознание. Это содержание в самом своем различии есть «я», ибо оно есть движение снятия себя самого, или та же чистая негативность, которая есть “я”» (Гегель)³⁰. Вспомним Фернандо Пессоа – единственного, кто сумел наделить совершенно невероятным значением и это новое положение человека в мире, и его возможности. Мало кто из его современников зашёл так далеко в преодолении Блума. Вполне вероятно, что в будущем на вопрос «кто ты?» люди смогут ответить разве только словами гетеронима Пессоа Бернарду Соареша, который говорил о себе так: «Я – про-31 межуток между тем, что я есть, и тем, чем я не являюсь». Но было бы неверно полагать, будто признаки простой духовной сущности Блума затерялись в дурной субстанциальности, там теряется лишь активная их часть. В этом смысле дурная субстанциальность – всего лишь спячка понятия, пассивность Идеи. Нет ничего более опосредованного Духом, чем крутая молодёжь, всё существо которой сводится к некоему количеству объективированного бытия-для-себя

[19] и которая видит не вещи, а только их цену, то есть их соотношение с Духом в самой что ни на есть рахитичной форме. Стало быть, даже в дурной субстанциальности Блумы связаны между собой лишь общим разумом товара и не представляют собой ничего, кроме этой самой связи. Что бы Блум ни говорил и ни делал, он неизменно оказывается вне себя, становится частью Общего. Словом, быть признанным для него – всё, а голая жизнь[20]

– ничто.

Пресвятая скудость

Окончательно лишившись всего, всё утратив, погрузившись в немую отчуждённость от мира, ничего не зная ни о себе самом, ни о своём окружении, Блум – в самом центре истории – целиком воплощает концепцию Скудости поистине метафизических масштабов. Разумеется, чтобы превратить скудость в экономическое понятие, потребовалась вся непробиваемая пошлость той эпохи, когда экономика пришла на смену метафизике. И хотя эпоха эта подходит к концу, нелишне, наверное, пояснить, что антипод Скудости – вовсе не богатство, а нищета, что на самом деле богатство – лишь исключительно грубая и обременительная разновидность нищеты, и что в Скудости находит выражение совершенство, в то время как нищета, наоборот, знаменует полную деградацию. Хайдеггер справедливо увидел у Блума «скудомирие»³², Беньямин – «скудость опыта»³³, нам же остаётся обозначить присущую ему «скудость духа» – так, как она понимается в мистической традиции. При определённом ракурсе кажется, будто в его случае отчуждение, доходя до ужасающего совершенства, замыкает круг. И действительно, ничто так не похоже на экзистенциальное положение Блума, как

отрешённость мистиков, которую Пьер-Жан Лабаррьер назвал «общим для Бога и для человека отношением к бытию, тождественностью самосознания самому себе в отрицании всякой индивидуальности, единством по ту сторону единичного и множественного». К тому же разве Лукач не видел в затвердевшем сознании некую тягу к созерцанию? И что характеризует Блума – это существо, порождённое крайней усталостью цивилизации, – точнее, чем слова Майстера Экхарта о скудости, которая «ничего не хочет, ничего не знает и ничего не имеет»?³⁴

Мир авторитарного товара

С чем сравнить безразличие Блума, как не с той истинной отрешённостью, которая «есть не что иное, как то, что дух неподвижно стоит среди всех треволнений радости и печали, чести, бесчестья и поругания»?³⁵ Наконец, Блум наводит на мысль о Боге в трактовке Майстера Экхарта – о Боге, который предстаёт как чистое ничто, абсолютное отсутствие качеств, не имеющее никакого определения, как некто «без имени, который есть отрицание всяких имён, и который так никогда и не получил имени»³⁶, и для кого всё вокруг – ничто. И в общем-то не так уж и важно, он ли тот самый Бог или нет, ибо «сия неподвижная отрешённость ведёт человека к совершенному уподоблению Богу»³⁷.

«Кто так вышел бы из себя самого, тот подлинно был бы возвращён себе самому» (Экхарт)³⁸