Теория Блума

Отныне способность понять язык страдающего тела отличает живых от мёртвых. В этом-то и заключается дурманящее проклятие нашего века: в небывалом скрещении сознания с жизнью. Мы стоим на краю мира, который сам себе пророчит скорый конец. Вместе с ним погибнут все те, кто к нему привязан, эта-то связь и принесёт им смерть. А посему разрыв всякой связи со Спектаклем и его метафизикой – единственное, что теперь может однозначно гарантировать выживание. Самосознанием мы называем попытки освободиться от своего «я», отстраниться от всех ярлыков, очиститься от любого успокоительного чувства принадлежности, которое внушает дурная субстанциальность, и именно в результате этих попыток Блум становится самим собой. Благодаря такой аскезе он узнаёт себя в наготе конечного существа – конечного в смысле смертного и конечного в смысле обособленного, просто-напросто как само бытие-к-смерти. Тем самым, он взращивает в себе, с одной стороны, непринадлежность к миру товара, а с другой – некую высшую, глубинную и основополагающую принадлежность к человеческому сообществу. Иными словами, самосознание – это отнюдь не умственный процесс, а наоборот, внутренний опыт освоения сообщества. Оно должно отражать решимость человека порвать с обществом и найти для этого людей. Оно должно утвердить политический характер любого существования. А иначе как может оно называться

самосознанием? Мысль о том, что «человек, который есть лишь человек и больше ничего, потерял те самые качества, которые позволяют другим людям обращаться с ним как с собратом человеком» (Ханна Арендт, «Империализм»)⁵⁸, не только ошибочна, но и непростительна, поскольку свидетельствует о полном непонимании исторических перспектив. Быть только лишь человеком значит быть только лишь политическим потенциалом, метафизической силой, ищущей какой-то общий мир, где она могла бы себя реализовать. И потенциал этот как таковой может и должен воплотиться в жизнь, пройдя через Публичность, полностью открывшись внешнему миру; и только тогда отсутствие индивидуальности у Блума превратится в универсальность. Воображаемая партия объявляет о преобразовании этого Изгнания в родину, а общего одиночества – в политическую общность. В метафизическом смысле таков единственный способ окончательно снять с Блума проклятие homo sacer. И в этот момент проявляется практическое значение самосознания. Ведь когда Блум распознаёт внутри себя ничто, он сталкивается лицом к лицу с отчуждением всей внешней атрибутики Спектакля. На фоне такого полного краха Публичности он и обнаруживает, что быть

значит быть сообща, быть уязвимым, быть публичным, что его внешность и сущность тождественны друг другу, но не тождественны ему самому. Через самосознание Блум становится врагом Спектакля, поскольку в этой социальной модели он начинает видеть то, что лишает его бытия. Следовательно, он принимает императив сообщества, признаёт необходимость освободить общее пространство от власти рынка. А поскольку действия, направленные на сплочение или создание сообщества, открывают перед Блумом мир, то есть его собственные возможности, то самосознание становится неким преображением: «поскольку сознание является тут не сознанием противостоящего ему предмета, а самосознанием предмета, постольку

акт осознания изменяет форму предметности его объекта» (Лукач, «История и классовое сознание»)⁵⁹. Сообщество – это то, что трансформирует Скудость в радикальность. Это пространство, в котором Блум, прежде олицетворявший жизнь без каких-либо форм, в один миг оказывается по ту сторону всех форм, в живой жизни. При соприкосновении с ним внутренняя пустота, где он прозябал в бесконечном саморазрушении, перерастает в позитивную пустоту, в хаотичное изобилие возможностей; ничто его бессилия выражается как ничто беспримесной, всесозидающей силы; отсутствие предназначения становится трансцендентностью, преодолением всех возможных предназначений, а его несуществующее «я» демонстрирует чистую способность

к субъективации и десубъективации. Сообщество – это одновременно и место реапроприации Общего, и осуществление этой реапроприации. Ничто так не чуждо самосознанию, как простая презумпция собственного ничтожества, которая в наши дни распространяется под видом языка лести. Восприятие своего «я» как пустой формы, парящей надо всеми возможными смыслами в псевдополноте её неопределённости – это лишь односторонний момент формальной свободы. Существо, утвердившееся в своём несуществовании, не способно себя преодолеть, и его универсальность остаётся полной абстракцией, к которой прекрасно приспосабливается рыночный нигилизм. Внутри такого разрыва совершенствуется язык лести, извлекая из его глубин всю свою звенящую пустоту. Тут следует отметить особо изощрённый и самонаправленный вид дурной субстанциальности, выраженный в недавних высказываниях некоторых прислужников Спектакля о том, насколько сами они ничтожны и как они этой ничтожностью дорожат. Удивительно, но признаваясь в полном конформизме, ЛЮДИ только сильнее обособляются. Ведь есть ещё и буддизм – эта тошнотворная, мерзкая духовная патока для замотанных работяг, где запредельным достижением считается попытка обучить восторженных и безмозглых адептов опасному искусству барахтанья в собственном небытии. Разумеется, все эти уэльбеки, буддисты и разочарованная крутая молодёжь близки самим себе лишь формально, и преодолеть самих себя как Блумов они не в состоянии. А Блум – это то, что нужно преодолеть. Он – ничто, которое должно са-моуничтожиться. Именно потому, что он – человек завершённого нигилизма, ему предназначено либо открыть засов на выходе из нигилизма, либо погибнуть.