Теория литературы. Проблемы и результаты

Исследователи интертекстуальности и бродячих сюжетов знают, что чаще всего мигрируют самые простые, «голые» сюжеты, которые легко вписываются в новые структуры, становятся предметом новых художественных обработок, профессиональных и любительских. Иначе обстоит дело с сюжетами современной литературы: они почти никогда не заимствуются целиком, только отдельными эпизодами. Прочитав современный роман, мы не станем пересказывать его друзьям и знакомым, скорее мы посоветуем им прочесть его самим; так поступает и газетная критика, рекомендуя публике новую книгу, но избегая излагать ее сюжет (применительно к кинофильмам это называется «спойлерами»). Пересказать роман было бы слишком трудно – пришлось бы, не путаясь, изложить все сложные мотивировки фабулы, – а главное, неловко и неуместно: эта история уже однажды зафиксирована в печати, и ее незачем возвращать в оборот вариативных пересказов. Пережитком старинного чистого рассказа в наши дни, по-видимому, является комический анекдот, который тоже охотно повторяют (нередко с вариациями) и из которого тоже исключены объяснения: растолковывать анекдот значит загубить его.

Таким образом, старинный рассказ функционально отличен от современного. Типичная его функция – давать жизненные советы (сказка как урок), тогда как сегодня даже анекдоты выполняют иные функции – чаще всего провокативные (в сексуальном, политическом плане и т. д.). Старинный рассказ обращен к памяти, служит для запоминания; для нас же эта мнемоническая функция затемняется массовой практикой современного повествования, которое не требуется запоминать: при необходимости книгу всегда можно перечитать. Чистый рассказ – механизм увековечения событий, заслуживающих памяти сами по себе, в силу внутренней ценности; а увековечить – значит спасти от забвения, от смерти. Такой рассказ ведется не о чем угодно, а о смерти или по крайней мере ввиду смерти, перед лицом смерти, убивающей людей и стирающей память; акт повествования служит именно для сопротивления смерти (Шехерезада). Подобно романтической теории жанра (см. § 19), беньяминовская теория повествования исходит из принципа солидарности темы и конструкции; чем свободнее повествование от внешних мотивировок, тем четче проступает в нем экзистенциальное содержание – близость человека к смерти.

Наконец, старинный рассказ и современный роман задают разный статус героя, о котором идет речь: в первом случае он лишь иллюстрация некоторой типичной истории

, во втором – носитель уникальной и весомой судьбы, единственно интересующей читателя: «Здесь – „смысл жизни“, там – „мораль истории“; роман и рассказывание стоят друг напротив друга, держа свои лозунги…»

[335] Мораль, например басенная, внеположна собственно рассказу, не требует читательской вовлеченности и сопереживания. Напротив того, судьба современного литературного героя волнует и «благодаря пламени, ее поглощающему, сообщает нам некое тепло, которое нам никогда не добыть из нашей собственной судьбы»[336]

. Романное повествование о ней не поучает, а согревает нас; нам холодно в своей жизни, и мы греемся от чужой смерти, чужой судьбы.