Теория литературы. Проблемы и результаты

Чтобы заполнить зазор между интенциональностью и авторством, некоторые теоретики предлагают ввести понятие «интенции произведения», имманентно заложенной в структуре самого текста и отличной как от авторской интенции (уникальной и всегда ограниченной по сравнению с реальным содержанием произведения), так и от читательских интенций (множественных и не ограниченных ничем). По этому пути пытался идти в своих поздних теоретических работах Умберто Эко. В книге «Пределы интерпретации» он различает для любых произведений три интенции – intentio auctoris, intentio operis и intentio lectoris[118]. Предполагается, что у произведения есть какое-то собственное «намерение» нечто сказать, не совпадающее ни с узким замыслом автора, ни с безграничным читательским произволом. В своей книге о переводе Эко вновь подчеркивает обязанность переводчика-интерпретатора «воспроизвести намерение – не скажу «автора», но намерение текста: то, что текст говорит или на что он намекает, исходя из языка, на котором он выражен, и из культурного контекста, в котором он появился»

[119]. Однако понятие «интенции произведения» (intentio operis) основано на смешении логических и грамматических категорий[120]. По-русски тоже можно сказать «замысел произведения», но родительный падеж не должен вводить в заблуждение: замысел автора

и замысел произведения – разнородные, несопоставимые понятия, первое из них расшифровывается как «замысел, сформированный автором», а второе как «замысел, которым сформировано произведение». В первом случае «замысел» пассивен, во втором активен, и родительный падеж, которым управляет это слово, в первом случае является субъективным, а во втором – объективным; в первом случае замысел логически следует за автором (как его продукт), во втором – предшествует произведению (как его модель). «Интенция произведения» может быть только фиктивной: произведение не является субъектом, способным иметь какие-либо намерения. Конструкция «трех интенций» оказывается логически неустойчивой.

Как мы видим, вопрос об авторе в литературе выходит за рамки абстрактно-эстетической или философской проблематики, к которой в основном сводилась дискуссия о внутреннем и внешнем авторе. Понятие автора и его намерения (интенции) имеет практическую задачу в литературном анализе: оно призвано ставить «пределы интерпретации», служить критерием, позволяющим отделять приемлемые толкования текста от неприемлемых. Выясняется, однако, что этот ограничитель интерпретации трудно практически установить, что в демократически устроенной культуре, не навязывающей императивного толкования канонических текстов, авторская интенция ничем принципиально не отличается от читательской; они на равных борются за осмысление текста и могут даже подменять одна другую. Теоретики литературы любят приводить в качестве притчи рассказ Хорхе Луиса Борхеса «Пьер Менар, автор „Дон Кихота“»: французский литератор начала XX века переписывает слово в слово – фактически просто перечитывает – созданный за триста лет до него роман Сервантеса, и от этого перемещения в пространстве и времени формально неизменный текст начинает играть новыми красками, обретает новое, анахроническое значение. Так происходит и при любом акте чтения: «Всякая интерпретация есть утверждение интенции, и если авторская интенция отрицается, то ее место занимает чья-то другая»

[121]. Свято место пусто не бывает, у литературного текста всегда есть какой-нибудь автор – не Сервантес, так Пьер Менар.

§ 13. Писательская биография

Писатель – как бы изнанка автора, другая сторона одного и того же субъекта, обращенная не к своим произведениям, а к «литературному быту», к социальным условиям, где он работает. Автор соотносится с текстами (как их создатель, ответственный собственник, внутренний фактор структуры – «имплицитный автор»), а писатель – с другими писателями и с институтом литературы. Автор разделяется на внутреннего и внешнего, писатель же отстоит от текста еще дальше, чем внешний автор: для него текст – не форма его бытия, в отрыве от которой он вообще не существует, а лишь средство профессионального самоосуществления.

Обращаясь от автора к писателю (даже если эмпирически речь идет об одном и том же лице), мы из сферы филологии переходим в область социологии литературы. С социологической точки зрения, писатель не творец, производящий художественные произведения, а «агент», субъект определенной стратегии. Такой прагматический взгляд часто встречается в современной критике, применяющей к писательским «проектам» критерии маркетинга. А в социально-историческом плане писательская стратегия, охватывающая не только собственно творческое, но и все жизненное поведение человека, получает итоговую форму биографии.