Теория литературы. Проблемы и результаты

Литературное поле поддается картографированию. Все его «агенты» занимают на нем какое-то место и обычно стремятся сменить его на лучшее. Бурдье приводит в качестве примера роман Флобера «Воспитание чувств», где социальная диаграмма литературного поля прямо наложена на карту Парижа XIX века: каждый персонаж этого романа о людях культуры связан с определенной социальной средой, его перемещения в городе соответствуют стратегии его карьеры – например, переселение главного героя с «университетского» левого берега Сены на «буржуазный» правый[128]

. Разумеется, далеко не каждый роман поддается такому моделированию; в общем случае на диаграммах Бурдье размещаются не вымышленные персонажи, а реальные агенты того или иного поля.

Поскольку литературное поле – это структура, система различий, то успех на нем зависит от размежевания: новые агенты противостоят старым и конкурируют между собой. Каждое произведение, каждый писатель должны как можно сильнее отличаться от других, чтобы образовывать новую позицию на поле. Отсюда характерные для современной литературы процессы галопирующей дифференциации: стремительная смена школ, полемические манифесты, возникновение такого феномена, как авангард,

противопоставляющий себя традиции. Следуя той же логике размежевания, литература охотно декларирует очищение от всяких внелитературных факторов: для обособленного поля типичны такие тенденции, как «чистая поэзия», «искусство для искусства» и т. д. (чему содействует и работа научных и критических школ вроде формализма с его идеей «литературности»). Однако на уровне индивидуальных стратегий возможно и обратное движение, от литературы к «жизни»: появляется фигура «ангажированного интеллектуала» – писателя, который выступает с активной общественной позицией, обменивая свой литературный символический капитал на морально-политический; такими интеллектуалами были во Франции Виктор Гюго, Эмиль Золя, Жан-Поль Сартр, в России – Лев Толстой, Александр Солженицын. Интеллектуал вмешивается в политическую борьбу, но не ищет сам политической власти, не стремится стать государственным деятелем или советником правителей (так вели себя Вольтер и Руссо в XVIII веке, когда литературное поле еще не автономизировалось); он хочет напрямую воздействовать на социальную реальность своим словом, и литературное поле для него – опорная площадка.

Подробнее.

Диаграмма литературных позиций, которую рисует Бурдье, отображает структуру «рынка символических благ»[129]

, где, как и на обычном экономическом рынке, выделяются два вида литературных предприятий, с длинным и коротким сроком окупаемости, с опорой либо на символический, либо на экономический капитал. По одну сторону располагаются авангардисты и эстеты, не ищущие широкого признания; они пишут для элиты, для узкого круга ценителей и лишь в будущем могут рассчитывать на конвертацию символического капитала в материальный и на переход своих книг в категорию классики, приносящей доходы наследникам автора; по другую сторону – собственно классики (живые), официальные литераторы, авторы коммерческих бестселлеров – все те, для кого репутация в автономной среде второстепенна, кто ориентируется на внешние, гетерономные формы капитала. И те и другие писатели стремятся к успеху, но первый путь длиннее, он проходит через опосредование символическим капиталом. В эпоху обособления литературного поля возникает даже возможность карьеры по принципу «чем хуже, тем лучше» – стратегия «проклятого» автора, сознательно обрекающего себя на узкую известность среди the happy few и принимающего специальные меры, чтобы затруднить собственное признание, предупредить преждевременные роды своей репутации. Такой «проклятый» писатель, отвергаемый (справедливо или нет) публикой, нередко слывущий опасным, скандально неприемлемым, неудобоназываемым, в дальнейшем может быть канонизирован без реабилитации, именно как «свое иное» господствующей культуры. Одним из первых примеров такой канонизации стала литературная судьба маркиза де Сада, писавшего в эпоху романтизма: цензурируемый (хоть и многими читаемый тайно) в ХIХ веке, он сделался предметом поклонения в XX веке в качестве гениального изгоя, ныне его сочинения издаются в престижных сериях, о его творчестве пишут крупнейшие мыслители. И наоборот, современное биографическое литературоведение, особенно популярное, систематически ищет в биографиях признанных, респектабельных писателей скандально неблагоприличные, компрометирующие факты, зная, что публика особенно падка именно на них[130]. Современный культурный образ писателя амбивалентен, в том смысле в каком антропологи говорят об амбивалентности сакрального: сакральные предметы и персонажи могут равно обладать святостью или скверной, расцениваться как благотворные или пагубные (см. выше, § 11).