Терапевт

У меня дома продолжает работать полиция, поэтому черное платье на похороны мне приходится одолжить у Анники. Оно болтается у меня на бедрах, но это не играет никакой роли. Пока я в ванной дома сестры привожу себя в порядок, звонит телефон.

— Это Гюндерсен. Вам завтра нужно подойти к нам. Часам к десяти. В управление полиции.

— Хорошо, — говорю я, поправляя колготки на талии. — Приду.

Нет никакого желания к ним ехать. Лучше б он прямо сейчас, по телефону рассказал, что там у него.

— Договорились, — произносит Гюндерсен, — ждем вас завтра. И держитесь. Это я о сегодняшних похоронах. Я хочу сказать, надеюсь, церемония пройдет достойно.

— Спасибо, — говорю я. И только разъединившись, думаю: надо же, на него не похоже так со мной разговаривать…

* * *

Кладбищенская часовня полна людей. Маргрете опирается на руку оставшегося ей сына. Гроб завален цветами. А больше нечего сказать. Разве что «Песня Сольвейг» пришлась к месту. Сотрудник похоронного бюро был совершенно прав. Исполнительница оказалась совсем молоденькой, с непослушными рыжими волосами и глубоким голосом. Да, зима пройдет, и весна промелькнет. Это был самый трогательный момент во всей церемонии.

Потом мы все вместе — Маргрете, Харальд, Лана Мей и я — стояли на крыльце и пожимали на прощание руку всем пришедшим проводить Сигурда. Среди них — Флемминг и Маммод, Томас, Юлия и Ян-Эрик, папа, Анника и Хеннинг. Все соученики Сигурда — их имена у меня перепутались, я их уже забыла. В какой-то момент мне почудилось в толпе лицо фру Аткинсон, но я могла ошибаться; а даже если это была она, то к нам все равно не подошла.

Зато подошли Бенедикте с Идой. Я и не знала, что они собираются на похороны. Ничего им не рассказывала: не знала, как об этом рассказывать. Наверняка это Анника им позвонила; она и папе сообщила. Анника, как обычно, все уладила. Бенедикте подбегает ко мне, стоящей на ступеньках церкви, обнимает, берет мою руку в свои. «Сара, милая моя», — шепчет она мне в волосы, и только когда неуклюже обнимает меня и я ощущаю ее знакомый, такой родной запах, из моих глаз начинают литься слезы. Когда она разжимает руки, я пытаюсь выговорить, как я рада, что они все тут, но получается нечто нечленораздельное. Как же мы могли не приехать, говорит Ида; теперь ее черед меня обнимать, и они не понимают, не догадываются, что я и не смела ожидать от них так много.

Меньше всего я ожидала увидеть здесь Фредли. Она не затягивает рукопожатия, озирается по сторонам; наверняка по привычке старается отследить развитие ситуации. Она на моей стороне. Я читаю это в ее взгляде: она не сводит с меня глаз, словно хочет сказать мне что-то, но в конечном итоге говорит только «соболезную».

Во время службы меня мучила мысль, что среди присутствующих может оказаться Вера. До начала церемонии я ее не видела, но было бы совершенно в ее стиле прокрасться в темный угол или на хоры и втихаря наблюдать за нами. Пока произносил свою речь пастор, пока выступал Харальд, пока пела рыжеволосая девушка, я несколько раз оборачивалась, высматривая в помещении лицо Веры. Чувствовала, что она где-то рядом, но не видела ее. Была уверена в том, что она здесь. Если только ее не держат в полиции; но об этом мне ничего неизвестно, а Гюндерсена я не спросила. Но если только Вера свободна, значит, она была сегодня в часовне и наблюдала за мной.

Пожав руки всем соболезнующим, мы идем к парковке, собираясь поехать в ресторан, где ждет скромное угощение. Мальчики негромко препираются. Папа кладет руку на мое плечо. Очевидно, чтобы выказать мне свою поддержку, но этот жест так непривычен для нас обоих, что непонятно, как вести себя дальше. Его рука покоится на моем плече тяжело и неподвижно, как мертвое животное, и когда он убирает руку, я чувствую облегчение. Выдавливаю из себя улыбку, он улыбается в ответ. Как-то неловко, сдается мне. Может быть, это Анника попросила его выказать заботу обо мне…

И вот мы в ресторане на Холменколлене. Снова берет слово Харальд, рассказывает детские истории; они словно из жизни не знакомого мне человека. Что-то должна сказать и я, но не справляюсь с этим, теряю нить и закругляюсь как можно скорее: помянем же Сигурда, о лучшем муже я не могла и мечтать. Когда усаживаюсь на свое место, Анника берет мою руку в свою. Все равно все хлопают и чокаются. Странная атмосфера. Некоторые из соучеников Сигурда явно хотят отметить это событие иначе. Один из них держит речь, говорит что-то в том духе, что, мол, давайте лучше порадуемся тому, что Сигурд жил среди нас, чем будем скорбеть из-за того, что он умер. Соученики ликуют. Мы, родные, не ликуем. Я ловлю взгляд Маммода: он тоже не ликует, вид у него скорее виноватый.

Сразу после этого мы уходим.

Вторник, 17 марта: предвзятость подтверждения