Терапевт

В пятницу неделю назад Вера сидела у меня в кабинете и рассуждала о доверии. Огрызнулась на меня: у вас друзья есть вообще? Злится, подумала я тогда. При нашей первой встрече она, здороваясь со мной за руку, сильно ее сжала. Большинство моих пациентов, войдя, оглядываются по сторонам, смотрят на большое окно, на кресла. Так обычно ведут себя люди, войдя в незнакомое помещение. Но не Вера. Она смотрела прямо на меня. Сжимала мою руку в своей дольше, чем другие; так долго, что мне пришлось усилием воли заставить себя не выдернуть свою руку. Сжимала так, что обручальное кольцо врезалось в другие пальцы.

А не возникало ли у меня раз или два во время наших сеансов неприятное чувство, испытанное при первой встрече? Как-то в сильный дождь Вера пришла ко мне промокшая и продрогшая. Я протянула ей бумажные салфетки и настроила обогреватель, чтобы грел сильнее, заметив, что так она быстрее обсохнет и не простудится. Она шваркнула салфетки на стол и дрожащим от негодования голосом процедила: «Ну и хрень».

— Что именно? — спросила я, но Вера не ответила.

Попозже, когда она немного обсохла, я спросила, что она имела в виду. Вера пожала плечами. Я попробовала найти объяснение за нее: ты будто рассердилась на меня, когда я пыталась проявить о тебе заботу…

— Просто я промокла и замерзла, — сказала она.

— Ты сказала «ну и хрень».

— Это я про погоду.

Сеансы с ней давались мне тяжело. Это бывает, когда у пациента депрессия. Тяжелое бремя уныния, безнадежность могут передаться терапевту, и обоим кажется, что все усилия тщетны. Но с Верой дело обстояло не так. Мы скорее топтались на месте. Она хотела говорить о своем любовнике. Или обсуждать вечные темы: любовь, смысл жизни… И не хотела касаться остального: родители, школа, подруги, настоящая жизнь. Не подпускала меня близко. Проверяла меня? Хотела разобраться, что я за человек? Или хотела выведать у меня что-то, узнать, как живется нам с Сигурдом? Меня охватывает легкая паника; я пытаюсь вспомнить. Обычно я мало что рассказываю о себе пациентам, в психотерапии это не принято, но и мне случалось упомянуть то одно, то другое. Что я рассказывала Вере о своей жизни?

И когда она позвонила мне на этой неделе… Оставила сообщение на ответчике: «Мне нужно с вами поговорить, вы мне перезвоните?» Так не похоже на нее… Зачем Вере срочно понадобилось со мной поговорить, почему нельзя было дождаться сеанса? Она что, послушалась моего совета и в трудную минуту решила обратиться ко мне? Я тогда набрала ее номер, а она ответила: «Да нет, ничего важного». Я удивилась, но в последующей суматохе не придала этому значения.

Однако когда доходит до этого, я не могу мыслить ясно. Мне так больно… Я так измотана, так утомлена бесконечным ожиданием, и мне так страшно… Я, должно быть, прикорнула на этом диване часов в одиннадцать, проспала больше часа, свернув затылок набок; теперь уже перевалило за полночь, а я все еще изолирована в этой комнате.

* * *

Комната, в которой я сижу, выходит в коридор с большим количеством закрытых дверей. Кабинеты, наверное, или помещения для совещаний, или, может быть, здесь есть еще такие комнаты ожидания, как эта, где люди сидят и не знают, сколько им еще сидеть, пока за ними не придут и не уведут куда-нибудь или не выпустят. В средней части коридора располагается своего рода приемная, где сейчас несет ночное дежурство молодой мужчина. Я иду к нему. Пол, по которому я ступаю, абсолютно не цепляет подошву: касаясь мягкого покрытия, моя обувь не производит ни звука. Кажется даже, что я вовсе вычеркнута из реальности. Он вскидывает глаза, только когда я оказываюсь прямо перед ним. На столе лежит раскрытая книга по специальности, судя по обложке; но может, и нет.

— Я только в туалет, — говорю.

Он кивает и показывает на две двери напротив. А то я не нашла бы туалет, проведя тут почти двенадцать часов… В зеркале над раковиной отражается мое лицо. Бледное, измученное; глаза какие-то странные, выпученные… Может быть, оно кажется таким, потому что тут яркий свет… Но видок такой, будто я увидела что-то жуткое. Сходив в туалет, споласкиваю лицо, пытаюсь взбодриться. Уже ночь, а мне так и не удалось как следует поспать с тех пор, как вчера в половине пятого утра сработала сигнализация; и кто знает, когда мне теперь удастся выспаться?

В дверях комнаты ожидания я сталкиваюсь с полицейским в форме. Ему лет сорок — сорок пять, у него густые каштановые волосы и очки с круглыми стеклами.

— Сара Латхус? — спрашивает он.

— Да.

— Ну вот, теперь можете идти.

Я выдыхаю, громко и отчетливо.

— Извините, что пришлось так долго вас тут продержать, — говорит он, пока я собираю манатки — джемпер, куртку, рюкзак. — Надо было уточнить кое-что, но теперь всё в порядке.

— Ничего, — устало откликаюсь я, и внезапно на меня накатывает полнейшее равнодушие ко всей этой свистопляске. Единственное, чего я хочу, — упасть в постель.

Полицейский провожает меня до выхода, показывает дорогу. Я тащусь следом.