Тьма после рассвета

Она задохнулась от собственного крика и в отчаянии схватилась руками за горло. Олег встал, шагнул к ней, обнял и крепко прижал к себе.

— Танечка, Танюша моя, — негромко заговорил он, — не было никакого заранее подготовленного похищения, это все сказки, придуманные для того, чтобы оправдать расспросы о том, где каждый из нас был и что делал. Как же ты не поймешь? Твой поход в милицию ничем не поможет, поверь мне. Они тебя обманули, обвели вокруг пальца, подло воспользовались твоими материнскими чувствами, потому что знали, что ради ребенка любая мать пойдет на что угодно. Для поисков Аленки и Сережи твоя информация совершенно бесполезна, а вот для того, чтобы закончить разгром Валькиной группы, очень даже пригодится.

— Нелюди. Какие же они нелюди, — всхлипывала Татьяна, уткнувшись в плечо мужа. — Сыграть на чужом горе, чтобы поймать каких-то несчастных безвредных антисоветчиков, не сделавших ничего плохого… И ты тоже… Зачем ты вообще в это ввязываешься? Встречаешься с Валентином, рассказываешь ему, кто что думает и говорит. А если тебя тоже посадят? Ради чего ты так рискуешь?

— Ради правды. Ради свободы.

— Какой свободы? Свободы от чего?

— Просто свободы. Свободы думать и говорить, а не задыхаться в этом бессмысленном ужасном театре, где все смотрят бездарный спектакль и громко аплодируют, делая вид, что всем ужасно нравится. Ты считаешь, что это не стоит жертв? Ты всегда знала, что я думаю на самом деле, и ты знала, что я общаюсь с Валей и что он пишет статьи. И тебя ведь это никогда не коробило.

— Но я не знала, что эти статьи печатают! Я не знала, что вы ходите по грани, что-то такое издаете подпольное и вас всех могут посадить!

— Какой смысл злобно обсуждать проблемы между собой, если не делать ничего для их решения? Посмотри сама, в какой ситуации мы все оказались: девяносто пять процентов населения страны не верят в то, что им пытаются внушить остальные пять процентов, засевшие в высоких кабинетах и разжиревшие на благах и пайках. Но эти девяносто пять процентов уверены, что изменить ничего нельзя, потому что система крепка и устойчива. Эти девяносто пять процентов не знают, как их на самом деле много, не понимают, что они — подавляющее большинство, и потому они не верят в собственные силы. Если такие, как Валька и его группа, тоже будут молчать и зубоскалить исключительно по углам в своей тусовке, ничего никогда не изменится. Кремлевские старцы так и будут диктовать всем нам, как думать, что делать, что говорить, какие книги читать, какую музыку слушать. В нашей стране меньшинство руководит большинством. Тебя это не смущает?

Татьяна подняла голову, вытерла лицо рукавом халата, отступила на шаг. Голова кружилась, ноги не слушались, пришлось ухватиться за спинку стула.

— Ты хочешь, чтобы была демократия, да? — зло спросила она.

— Да. И я, и огромное количество других людей хотят, чтобы была настоящая демократия, истинная, а не на бумажке. Чтобы мы могли выбирать, где жить, как жить, работать или нет, любить или ненавидеть. У нас должно быть право выбора. А нас этого права лишили, как, впрочем, и множества других прав.

— И ты свято веришь в то, что можно что-то изменить?

— Верю, — кивнул Олег.

— И что будет, когда все изменится и настанет царство демократии и свободного выбора? Вот вы добились своего, народ проснулся, начались изменения. Что дальше? Ты знаешь? А я тебе расскажу, как все будет.

Ей удалось наконец справиться с собственным телом. Ноги стояли на полу более уверенно, и Татьяна смогла дойти до дивана и присесть, привалившись боком к подлокотнику. Олег повернул стул, уселся лицом к жене.

— И как же? — с интересом спросил он.