То, что растет

Она захлопнула альбом и перевернула его, затем снова открыла, и перед ней оказались чистые листы с ее рисунками на обратной стороне. Джемма принялась яростно рисовать колодец и гоблина неровными изломанными хаотичными линиями. Она написала все, что гоблин сказал ей. Буквы состояли из наклонных черточек, а вся речь была заключена в большой раздутый и деформированный текстовый пузырь. Затем сверху над колодцем и гоблином Джемма отдельно нарисовала красную правую руку.

Сперва она начала рисовать мамину кисть, но потом подрисовывала к ней и другие детали. Мамина рука стала зернышком, душой и ростком другой, большой руки. Эта рука превратилась в здоровенный кулак из кирпича с толстыми и круглыми костяшками размером с обеденные тарелки. Рука нависала над гоблином как дамоклов меч. Это было предостережение.

На следующий день Джемма вернулась к колодцу, с тех пор она каждый день приходила к нему. Каждый раз она брала с собой молоток. Если бы гоблина там не оказалось, то она постаралась бы разрушить колодец, запечатать его. Но гоблин всякий раз оказывался там, сидел на самом краешке как самозванец, выдающий себя за Шалтая-Болтая.

Он продолжал разговаривать с ней голосом отца, и в жуткой гортани гоблина тот звучал особенно жестко и глухо, словно эхо. Он по-прежнему винил ее в смерти матери. Гоблин так часто повторял это, что Джемма начала ему верить. Возможно, если бы она быстрее приносила матери воду из колодца, если бы позволила ей больше отдыхать, если бы угольная пыль с ее рисунков не попадала в мамины легкие и не отравляла их еще больше, если бы она впустила отца к себе в комнату, если бы, если бы, если бы…

По вечерам, когда отец напивался и угрожал сделать так, чтобы утром она опоздала в школу, он тоже говорил ей всякие гадости, и она не могла не верить ему.

Дети в новой школе шепотом называли ее «девочкой, у которой нет мамы». Они не были с ней жестоки, но держались на расстоянии, были осторожны и холодны. Разговаривали с ней, только если Джемма обращалась к ним первой. Вскоре она вообще перестала с ними разговаривать, и равнодушие ее одноклассников стало глухим и безграничным, как пустыня.

Дверь в комнату Джеммы была заперта, она сидела под одеялом с альбомом на коленях. Комната была ее единственным убежищем, только там она могла спокойно побыть наедине с собой, и это напоминало возвращение из долгого тяжелого путешествия. На обратной стороне еще одного маминого портрета она снова нарисовала колодец и глумливо хохочущего гоблина и написала все, что он ей сказал. Затем она нарисовала оберег в виде руки матери, который вновь превращался в другую руку – красную правую руку правосудия.

Каждую ночь на обратной стороне очередного маминого портрета она снова и снова рисовала колодец, гоблина и красную руку. В одну из ночей она подрисовала к большому кулаку пропорциональное по размерам цилиндрической формы предплечье, а на следующем рисунке кулак с предплечьем уже крепились к локтю и огромному, как булыжник, бицепсу. На каждом удавшемся рисунке она добавляла всё новые детали. Руку она прикрепила к широкой груди. Под грудью изобразила мускулистые ноги, а из-за ног, извиваясь, появился хвост. Нарисовав хвост, она рассмеялась. Но перестала смеяться, когда принялась рисовать левую руку – эта рука была нормального размера. Джемма задумалась над тем, насколько он будет сильным. Он должен быть сильным. Затем пришел черед странного пальто. Его серая ткань вызвала у Джеммы усмешку: то ли от гордости за свою творческую изобретательность и мастерство, то ли от радости, что герой на этой странице выбрал такую одежду, потому что пальто указывало на то, кто он такой и кем может быть. Она невольно подумала, что пальто являлось доказательством того, какой он сильный, забавный, озорной – такой, как он, всегда одолжит Джемме денег для оплаты аренды в «Монополии».

Однажды ночью она нарисовала ему голову и потратила целый час на то, чтобы у нее правильно получился вытянутый, чуть наклоненный овал, квадратный подбородок, который не умещается целиком на странице, лохматые бакенбарды (когда-то у ее отца были такие же – она видела на фотографиях, сделанных до ее рождения), желтые глаза, которые словно пронзительно-яркие прожекторы горят на красном лице, и круглые основания обломков рогов, которые смотрелись у него на лбу как очки. Джемме стало интересно, не было ли ему больно, когда он их сломал, и не болят ли они до сих пор.

Следующий день – суббота. Серый, холодный – такие дни часто бывают на севере Нью-Гэмпшира, когда календарь предательски склоняется на сторону теплых свитеров, пледов, а жалюзи закрывают сквозящие окна.

Мрачный отец явился к завтраку, хотя, если верить часам, время уже было скорее обеденное. Он бормотал себе что-то под нос и яростно хлопал ящиками и дверцами шкафчиков, словно сражался с этими неодушевленными противниками, а потом сделал себе два подгоревших тоста. Он встал над раковиной, согнулся, ссутулился, и стал жевать сухой тост, повернувшись спиной к Джемме.