«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940

Если зрелище дружбы между Наташей и Соней помогло Андрею вновь ощутить красоту жизни после смерти жены, то дружбу, вдруг вспыхнувшую между Наташей и Марьей, он едва замечает. Пожалуй, она даже вызывает у него неудовольствие: «В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу»[216]. Андрей, прежде честолюбивый индивидуалист, теперь приходит к выводу, что «любовь есть Бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику»

[217]. Видя, как спокоен Андрей перед лицом близкой смерти, как он погружен не в самого себя, а в свои отношения с Богом, обе женщины тоже отбрасывают мысли о себе и о мире, и это помогает им подружиться. Хотя Андрей констатирует про себя, что им недоступны глубины его духовной борьбы («он понимал что-то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые»), зато они целиком вверяются друг другу, что позволяет им ощутить эту сущность любви, пусть даже она остается для них непонятна. Теперь женская дружба, уже не являющаяся предметом мужского наблюдения, создает для Наташи и Марьи наиболее полную возможность субъектности — не требующей от них ни подчинения, ни отрицания[218]

. На заявление Руссо о том, что женская дружба «прекрасна», Толстой отвечает еще и тем, что она нравственна. Дружба Наташи и Марьи — не предмет чьего-то восхищения или вдохновения, а катализатор личных и социальных перемен для них обеих.

Сближение двух женщин у смертного ложа Андрея и — сто страниц спустя — объявление об их дружбе служат обрамлением для важнейших событий, происходящих в романе: это сокрушительный разгром французской армии, гибель Платона Каратаева и Пети Ростова, сон Пьера о водяном глобусе и размышления Толстого о причинности, о природе человеческих намерений и о бесплодных попытках историков осмыслить войну. Дружба двух женщин олицетворяет возрождение человеческих связей и общности после ошеломительного столкновения со смертью в масштабах всей страны, и вместе с тем она совершенно уникальна — как выражается Толстой, «исключительна» по своей степени и глубине искренности. Композиционно эту сцену можно было бы считать заключением к сцене с диалогом между Пьером и Андреем (или ответом на нее): ведь дружба двух женщин зарождается от встречи у той самой пропасти, о которой говорил Пьеру Андрей. Эта пропасть — гибель самого Андрея. И если в том мужском разговоре высветилась возможность дружбы, ведущей к объединяющему людей божеству, то теперь женщины, соединившись, полностью воплотили эту идею.

Предпосылкой этой взаимной приязни стала их общая близкая встреча со смертью. Если Пьер отворачивается от Каратаева и молча уходит, не выслушав его последних слов, то Наташа и Марья всеми силами стремятся услышать, что скажет перед смертью князь Андрей. И то, что они обе неотлучно присутствуют при нравственной борьбе Андрея со смертью, и то, что они долгое время соприкасаются с физической реальностью смерти, очень важно для эстетической и философской концепции Толстого. Ведь все это открывает для них новый жизненный опыт, а именно — «исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга». Определение «исключительное» относится не только к силе возникшего между женщинами чувства, но и к чрезвычайности этой связи, зародившейся рядом со смертью и вне ее — в жизни. Смерть Андрея заставляет их обеих понять, что жизнь зависит от связи с другим, осознать ту сопряженность, в которой можно усмотреть противоположность себялюбию, зависящему от чужого одобрения, — тому, что Руссо именовал amour propre

(«самолюбие»). Если Руссо утверждает, что противоположность amour propre есть amour de soi («себялюбие») — независимая любовь к себе, — то представление Толстого о личной свободе невозможно отделить от стремления к связи с другим. Женщины испытывают в миниатюре ту любовь, которая является Андрею как предсмертное откровение: это «не та любовь, которая любит за что-нибудь, для чего-нибудь или почему-нибудь, но… то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета». Любовь, которую открывает Андрей, как указывает Лина Штайнер, — это познание «метафизической сущности», лежащей в основе всякого бытия. Штайнер приводит цитату из дневниковой записи, сделанной Толстым вскоре после завершения «Войны и мира»:

Все теории философии (новой от Картезиуса) носят ошибку, состоящую в том, что признают одно сознание себя индивидуума (так называемого субъекта), тогда как сознание — именно сознание всего мира, так называемого объекта, так же несомненно[219].