Том 4. Стиховедение

Если попытаться определить рифму в поэтической системе трех смоленских поэтов, то самое напрашивающееся определение будет: «незаметная рифма». «Незаметный» — это, как правило, значит «привычный». Рифма Исаковского и Твардовского незаметна оттого, что читатель привык встречать подобные рифмы очень часто. Но «привычный» — это еще не значит «традиционный» или «классический»: в поэзии вообще и в рифмовке в частности традиция живет не одна, их много, и не все они могут быть названы «классическими». Поэтому, когда исследователь говорит о «незаметной рифме», он выражается вполне точно; когда же он, невольно сдвигая понятия, начинает говорить о «традиционной» и «классической» рифмовке Твардовского и Исаковского (а так бывает нередко), то он допускает ошибку и становится жертвой иллюзии. И эта иллюзия мешает рассмотреть некоторые действительные черты рифмовки трех смоленских поэтов, важные и интересные.

В этой заметке нам хотелось бы обратить внимание, во-первых, на то, что Исаковский писал о рифме одно, а сам пользовался рифмой совсем по-другому; во-вторых, на то, что у Твардовского такие две общеизвестные вещи, как «Василий Теркин» и «За далью — даль», оказываются зарифмованы по двум почти противоположным системам рифмовки; в-третьих, на то, что у Рыленкова в годы старости рифма, образно выражаясь, помолодела; и, наконец, связать все это с общим ходом исторического развития русской рифмы ХХ века.

У Исаковского, как известно, есть две заметки о рифме. Одна — о рифмах банальных: родина — смородина, жизни — отчизне, пожарищ — товарищ. Она в комментариях не нуждается. Другая — о рифмах неточных: «Рифмуют, например, так: „большая — светает“, „день — на гряде“, „утонуть — луну“, „город — море“, „боюсь — твою“, „мир — ширь“ и многое другое в этом же роде. Конечно, это не рифмы. Если же в иных случаях в подобных „рифмах“ и есть какое-то созвучие, то оно настолько незначительно, что его и не заметишь… Когда я читаю такие, например, стихи: „Я в потемках боюсь, Дай мне руку свою“, — то мне все время хочется сказать не „дай мне руку свою“, а „дай мне руку своюсь“, чтобы рифма была хорошая, полная. Или если рифмуются слова „мир“ и „ширь“, то мне так и хочется произнести „мир — шир“. Некоторые поэты рифмуют слова такого типа, как „лава — лапа“, „сила — сито“ и т. п. Они говорят, что окончания слов здесь, правда, не созвучны, но зато созвучны начала слов. Значит, это тоже рифма. Однако это не так. Никакого истинного созвучия здесь нет. Есть только видимость созвучия»[367]. В той же заметке отмечаются рифмы спеша — корешках, греки — человеку: «как хотите, но это тоже не рифма». Разрозненные замечания такого рода рассыпаны и по другим статьям Исаковского; в статье «Доколе?» он иронически пишет: «просто „идеальная“ рифма: „совесть — сосен“!»

[368] (об И. Лиснянской), а в статье «Несколько слов о молодой поэзии» (1963) уже без всякой иронии: «Если взять, например, такую вещь, как рифма, то тут уж не знаешь, что и сказать. Рифмуют и цирк с церковью, и Америку с Емелей, и гвоздь с грозой, и все что угодно. Это прямо какая-то заразная болезнь…»[369] и т. д.

«Не рифмы» — это, конечно, выражение, допустимое для поэта, но недопустимое для литературоведа. У литературоведов для этого явления есть более определенный термин: неточные рифмы. После классической книги В. М. Жирмунского о рифме[370] установилась такая терминология: точные рифмы — это рифмы с совпадением и согласных, и гласных звуков, свобода — народа; приблизительные — с совпадением согласных и несовпадением гласных, свобода

— народу; неточные — с несовпадением согласных, свобода — наро

де (твердое д и мягкое дь). Все рифмы, перечисленные Исаковским, относятся именно к неточным: большая — светает

— неточная женская, мир — ширь — неточная мужская закрытая (кончающаяся согласным), боюсь — твою — неточная мужская закрыто-открытая. О них у нас и будет речь.