Том 4. Стиховедение

В царство розы и вина — приди.В эту рощу, в царство сна — приди.Утиши ты песнь тоски моей:Камням эта песнь слышна! — Приди!Кротко слез моих уйми ручей:Ими грудь моя полна! — Приди!Дай испить мне здесь, во мгле ветвейКубок счастия до дна! — Приди!..

Здесь основная, полноценная часть рифмы вина — сна, слышна — полна и т. д., а украшающая, тавтологическая — приди. Это равновесие не должно нарушаться. Если И. Тхоржевский переводит первое четверостишие Омара Хайама (с английского перевода Фицджеральда):

Ты опьянел — и радуйся, Хайам.Ты полюбил — и радуйся, Хайам.Придет Ничто, прикончит эти бредни:

Еще ты жив — и радуйся, Хайам! —

то это не настоящая редифная рифма: в ней нет нетавтологической части.

Вне стилизаций восточных форм редифы мелькают в русской поэзии очень редко[379]. Например, в строфе Андрея Белого в сборнике «Урна» (где он вообще много экспериментирует с добавочными созвучиями):

В душе не воскресила тыВоспоминанья бурь уснувших…Но ежели забыла тыЗнаменованья дней минувших…

На фоне остальных, обычным образом зарифмованных строф эта выделяется у Белого довольно заметно. А когда совершенно такие же мимоходные редифы появляются в детских стихах Чуковского: «Гимназисты за ним, Трубочисты за ним, И толкают его, Обижают его…» — то они проходят незаметно и естественно. После того, что сказано о тавтологической рифме в детской поэзии вообще, это и не удивительно.

Такое явление, как редиф — а особенно не простой редиф (в одно слово, как приди!), а развернутый (в несколько слов, как и радуйся, Хайам!), — подсказывает нам любопытную аналогию: собственно тавтологическая рифма является в области рифмы тем же, чем в области строфики является рефрен. Это как бы рефрен в предельном сокращении, рефрен в намеке.

Омонимические рифмы[380]

Певцы замолкли, Пушкин стих,Хромает тяжко вялый стих.Н. Огарев

Что такое омонимы — известно: это слова, у которых звучание одинаково, а значение различно. Девичья коса, стальная коса, песчаная коса, он кос, и она коса — омонимы. Слова, которые пишутся по-разному, но звучат все-таки одинаково, тоже считаются омонимами: будит

нас будильник, будет новый день. А слова, которые пишутся одинаково, но произносятся по-разному, омонимами не называются, для них есть другой термин — омографы: географический атлас — одет в шелк и атлас, целовать и миловать — казнить и миловать, угодить в пропасть — проп

асть пропадом. «Омоним» по-гречески значит сходно зовущийся, «омограф» — сходно пишущийся. Но с омографами в русских рифмах дела иметь нам не придется.

Обыгрывать омонимы с художественной целью стали давно, причем раньше в прозе, чем в стихах. Всякому оратору было соблазнительно блеснуть фразой вроде: ты проливаешь свет на весь свет! или ты несешь миру мир! — в каждом языке есть набор омонимов, удобный для такой игры и поэтому быстро приедающийся. Это в высоком стиле; а в низком стиле это еще более обычный материал для шуток, называемых каламбурами (слово «каламбур» французское, а происхождение его неизвестно).

Едва ли не первую омонимическую рифму в новой русской поэзии мы встречаем у Ломоносова в оде 1757 года, где императрица Елизавета обращается к Богу с такими словами о своем отце Петре Великом:

Великий Боже, вседержитель!Святый Твой промысел и светИмея в сердце, мой родительВознес под солнцем росский свет…

Это явно высокий стиль; а всего через пять лет было напечатано стихотворение уже явно невысокого стиля, целиком построенное на таких омонимических рифмах. Автором его был А. Ржевский, ученик Сумарокова, самый талантливый стихотворный экспериментатор своего времени. Это значило, что явление замечено, осознано и взято на учет.