Том 4. Стиховедение

Когда на мартовских поляхЛежала толща белая,Сидел я с книгой, на поляхСвои пометки делая.И в миг, когда мое пероКасалось граф тетрадочных,Вдруг журавлиное пероС небес упало радужных.И я его вписал в разрядЯвлений атомистики,Как электрический разряд,Как божий дар без мистики.А в облаках летел журавль

,И не один, а стаями,Крича скрипуче, как журавль,В колодец опускаемый… и т. д.,

а кончается это стихотворение словами:

Я ставлю сущность выше слов,Но верьте мне на слóво:Смысл не в буквальном смысле слов,А в превращеньях слова.

Еще эффектнее использовал он такие «превращенья слова» в поэме «Семь дней недели»; об этом шла речь в предыдущей статье, «Тавтологические рифмы».

Опыт показал, что в русском языке достаточно парных омонимов, чтобы нанизывать их в юмористические и даже не юмористические рифмы без особенного труда. Тройных омонимов гораздо меньше, и оперировать ими труднее. Как в комической поэзии управлялся с ними Минаев, мы видели. В серьезной поэзии за это взялся опять-таки Брюсов в стихотворении 1923 года «Где-то»: в эти последние свои годы он очень много экспериментировал с рифмами:

(Очень строго выдержанные симметричные повторы!)

Поиски омонимических рифм, и даже тройных, — не праздная забава: такие рифмы могут быть нужны как примета жанра или стиля. В восточной поэзии омонимические рифмы употребительны в самых изысканных жанрах и высоко ценятся. Переводчики обычно их не передают: слишком трудно. Однако лет сорок назад на русский язык впервые были переведены четверостишия классика тюркской поэзии Алишера Навои — «туюги», в которых три строки зарифмованы непременно омонимами. Переводчик С. Иванов сумел набрать 21 тройку рифм, и чистых, и составных: пожалуй, это подвиг. Интересно только, насколько далеко ему пришлось ради этих рифм отклоняться от смысла подлинника?

Мой взор состарила слеза, в страданьях пролитая,Но ты, как прежде, — лишь мечта, что дразнит, пролетая.Один, в тоске, я смерти жду; но если ты со мною,Мой, как у Хызра, долог век, — что ж вспомнил про лета я?Чтоб ей сказать: «не уходи!», уста я растворил,Но замер зов мой на устах и льда не растворил.Ее капризам нет числа, упорству нет границ.Мир удивлен: такое зло каприз хоть раз творил?Бальзам для ран я не нашел, страницы книг листая.Что тело мне терзает в кровь — не хищных птиц ли стая?Огонь любви мне душу сжег, и в горькой той пустынеНе отыскал ни одного целебного листа я.

Никто таких, как у тебя, ввек не имел очей!Мир без тебя исполнен слез, обид и мелочей.Жестокая, когда в тоске я выплакал глаза,Любимый образ пред собою ты имела — чей?

В заключение — два слова об омографах. Я сказал, что с ними в русской рифме сталкиваться не приходится; это не совсем так. Есть понятие «разноударные рифмы», еще плохо освоенное у нас не только практикой, но даже теорией: так вот, в первых экспериментах с ними поэт как бы невольно натыкается на омографы. У Брюсова в тех же «Опытах» есть стихотворение «Радость женщины» с подзаголовком «Разноударные омонимические рифмы»: это и есть омографы.

Я — под синим пóлогомНа холме полóгом.Все вокруг так зéлено;Шум — в траве зелéной.Вот ромашка бéлая;Как она, бела́ я.Сосенки! вы в гóре ли?Мы, как вы, горéли.

Но изжита, ми́нутаСтрашная мину́та!В сердце — радость ви́денья:Сгинули видéнья.Счастья нужно ль бóльшего?Будет и большóго.

В черновиках этого стихотворения были еще строчки: «Мы согласно с ландышем, / Что нам послан, дышим. / Я — побеги вереска, / Я — в лесу березка!» А на полях — заготовка еще одной рифмы: ирода — природа.