Том 4. Стиховедение

Первый шаг к такому подходу сделал Ремо Факкани в примечаниях к своей книжке о М. Цветаевой[410]. Он обращает внимание на рифму Пастернака в «Степи»:

Закрой их, любимая! Запорошит!Вся степь как до грехопаденья:Вся — миром объята, вся — как парашют,Вся — дыбящееся виденье!

А. В. Исаченко[411] видел здесь диссонансную рифму гласных ы — у; Факкани убедительно доказывает, что Пастернак по французскому образцу сохраняет в слове парашют узкий звук ü и по немецкому образцу рифмует его со звуком и (который, в свою очередь, по русскому образцу подменяется позиционным вариантом ы: любопытный вавилон языковых особенностей и традиций).

Мы можем подкрепить это еще несколькими стихотворными примерами. Прежде всего — из ранних шуточных набросков самого же Пастернака: в «Пасхальном мотиве» (1911–1912?) мы читаем:

Помнишь, возвышался ZürichПомнишь, помнишь в спешных ширяхВесь в крестах, веригах, гирях…

(Вряд ли Пастернак при этом вспоминал, что и Карамзин в «Письмах русского путешественника» писал «Цирих», и Греч — «Нирнберг».) Затем, у В. Эльснера в «Выборе Париса» рифмуются строки:

И вдруг в слепящем эфире…Как в старой наивной гравюре…

Наконец, в неопубликованной пьесе Б. И. Ярхо из средневековой жизни «Расколотые» (1941)[412] будущий трубадур Маркабрюн, известный женоненавистник, поет (размер стиха — силлабический):

Маркабрюн, рожденный Брюной,Под такой живет судьбиной,Что не любил ни единойИ в жизни не был любим.

Налицо, несомненно, то же созвучие. При этом замечательно: и парашют, и Брюна — слова французские, тогда как рифмовка их с U — явление немецкое (Liebe — Trübe, из франкфуртского говора молодого Гете), во французском стихосложении не принятое. И Пастернак, и подавно профессиональный филолог Ярхо отлично знали это, но тем не менее смешивали эти особенности в суммарном ощущении «иноязычности». Они рифмовали как бы не французский или немецкий звук, а тот самый добавочный звук русского «интеллигентского языка», о котором писал Поливанов. Что немецкий и французский звук для русского слуха были идентичны, видно из Мятлева: «Рыба, утка и гемис — Это ле премье сервис» (рифмуются Gemüse и service).

Еще разительнее в этом отношении выглядит пример из цветаевского автоперевода поэмы «Молодец» на французский язык. Здесь мы находим:

Здесь рифма ü—i прямо вторгается под пером русского автора из немецкого языка во французский: несомненно, французскому читателю это резало слух так же сильно, как цветаевский французский синтаксис или силлабо-тонический размер.

Наконец, последний пример прибавляет к этому смешению языков еще один — эстонский. У Игоря Северянина в стихотворении «Tüu и Ani» (сборник «Фея Eiole») имя Tüu рифмуется с сли

ву и обрыву (опять русское неразличение и и ы в рифме): «О моя милая Tüu! О моя милая Ani! Tüu похожа на сливу, Ani — на белку в капкане…»[413]Не решаемся судить, влияли ли здесь на Северянина традиции эстонской рифмовки или здесь перед нами то же смешение французских, немецких и русско-интеллигентских фонетических привычек. Отметим лишь еще одну междуязычную рифму в том же сборнике, тоже приблизительную: Pühajõgi — в беге («Два цветка»).

Упомянем также одну из последних строф поэмы Б. Лапина «Ганс Клаас»: «Я, умиравший на фронтах От Льежа до Намира, Умру опять за торжество Переустройства мира». Название крепости Namure на русском языке устойчиво транскрибируется Намюр: возможно, здесь имело место редакторское вмешательство ради графической точности рифмы. Во всяком случае, здесь перед нами та же немецкая рифмовка франкообразного ü с i.

Все эти примеры — на рифмовку долгого ü с долгим i. Краткому ü не повезло: ни одного примера его рифмовки с i мы не находим. (Хотя в разговорном языке Frühstück давно и легко дало фриштык, дошедший до Даля.) Даже воспитанный на немецкой поэзии Ап. Григорьев во «Встрече» рифмует: «И словно вопль, несется звук: Gieb mir mein Kind, mein Kind zurück!», т. е. последнее слово он однозначно ощущает как русское цурюк.