Том 4. Стиховедение

Переключение онегинской строфы из эпоса в послание было канонизировано в описываемую эпоху М. Волошиным («Письмо», 1904: «Я соблюдаю обещанье И замыкаю в четкий стих Мое далекое посланье. Пусть будет он, как вечер, тих, Как стих „Онегина“, прозрачен, Порою слаб, порой удачен…»); влияние этих стихов на опыты Соловьева (по крайней мере после «Цветов и ладана») в высшей степени вероятно. Не исключено, что основой для этого переноса послужило воспоминание о письмах Татьяны и Онегина в «Евгении Онегине», хотя и с любопытной трансформацией: там эти письма были нестрофичны на фоне онегинских строф, в сборниках Волошина и Соловьева их послания, наоборот, выделяются своими строфами на фоне окружающих стихотворений в иных формах.

Особенный интерес представляет стихотворение, написанное деформированной онегинской строфой: 10-стишием, состоящим из 4-стишия перекрестной рифмовки, 4-стишия охватной рифмовки и заключительного 2-стишия (это как бы онегинская строфа с вычеркнутыми 5–8 строками; именно такой вид имела строфа оды Семена Боброва на годовщину основания Петербурга, 1803, возможно повлиявшая на становление онегинской строфы; но знакомство С. Соловьева, при всей его эрудиции, с одой Боброва сомнительно). Для искушенного читателя это был несомненный эксперимент на пушкинской традиции; для неискушенного Соловьев надписывает над стихотворением заглавие «Puschkiniana» и вводит в начальную строфу реминисценции из зачина VII главы «Онегина»:

Мне ветер волосы шевелит,Поля сребрятся в талом льде,И звонко жаворонок трелитНе знаю что, не знаю где,Как ярко зеленеют ели!Прозрачны светлые леса,И лучезарно небеса,Вздохнув весной, заголубели.

И, как небесная свирель,Лазурна жаворонка трель.

Кроме онегинской строфы, Соловьев находит в русской классике и другие строфы, характерные для отдельных памятных произведений, и воспроизводит их строение применительно к новому материалу, создавая семантическое оттенение, иногда более контрастно напряженное, иногда почти незаметное. Так, строфа пушкинских «Воспоминаний в Царском Селе» неожиданно становится строфой «Прощания святого Антония с Афоном» («Возвращение в дом отчий») с осложняющим вкраплением реминисценции из «Погасло дневное светило…»:

Морской прилив бурлив и шумен,Корабль пристал к святой горе…Благослови меня, святой отец игумен,Отплыть на утренней заре.Я больше не приду к кафизмам и седальнам,Не буду с вами жечь кадильный фимиам.Корабль мой поплывет к моей России дальным

И вожделенным берегам…

Строфа пушкинского поминального «19 октября» («Роняет лес багряный свой убор…») делается строфой поминального же стихотворения «Памяти А. А. Венкстерна» («Апрель»):

Умолкнул шум блистательных пиров,Исчезли соловьи, увяли розы,Пришла зима, и лютые морозыОдели мир в безжизненный покров.Блажен, блажен, кто умер в шуме пира,Кто до конца был пламенен и юн,Кого пленяла пушкинская лира,Кто сам ее касался дивных струн…

Строфа «Эоловой арфы» Жуковского (своей изысканностью вызвавшая в свое время пародию молодого А. К. Толстого в письмах к Адлербергу) возрождается для баллады «Пирам и Фисба» («Цветы и ладан») и для отрывков в полиметрическом «Червонном потире» («Crurifragium»):

У стен ВавилонаРаскинулись гущи веселых садов.Лазурное лоноБелеет от парусных быстрых судов.На пристань товарыСлагают купцы,И высится старыйВоинственный город, и блещут дворцы…(«Пирам и Фисба»

)

Строфа Кольцова — четыре строки 5-сложника с ударением на среднем слоге — появляется в двух циклах стилизаций из крестьянской жизни (в «Цветах и ладане» и в «Апреле»):

Расскажу-ка яВам теперичаПро ВасилияПро Матвеича.Он в сторожке жилПеред церковью,Сторожил леса,Леса барские…(«Двоеженец»)

Строфа лермонтовского «Моя душа, я помню, с детских лет…» воспроизводится дважды, оба раза с характерным анжамбманным синтаксисом образца (в «Апреле» и затем в «Цветнике царевны»):