Том 5. Проза 1916-1963

Стоймя от берега стены. В них врезаны лапы заливов: Амурский – плоек и широк; Золотой рог – круто вогнут, врезан, втиснут в зубы островов стальною челюстью. По отрогам сползает в море город. Змеевидный, плотно улегшийся у зелени, сразу он кажется приподнятым в мираже, отраженным большим зеркалом вод на круглоголовых лысых сопках. В сжатых скулах залива вечный веселый свист; иногда он мелодичен и небрежен, солнечный, яркий, подмывающий чаек броситься вниз головой; иногда же суровым становится, упорным и низким. Тогда на морском штабе загораются три зеленых огня; а на портовом управлении взвивается ряд кабалистических знаков. Идет тайфун, саженными плечами расталкивая все на пути. Он становится среди залива и начинает пляску. Сначала дробной дрожью дрожат морские половицы. Сначала, любопытством лишь метаемые, бросаются струп воздуха по переулкам. Сначала в такт погромыхивают якорными цепями чужие серые крейсера. И шаланды, и юли-юли еще суетливо занимают места у берега, плотнее пришвартовываясь и обнажая мачты. Потом одни удар ветра. И тишь. Еще и еще широкий поворот. И тишь. У чаек уже закружило голову. Белыми блесками сверкавшие их подкрылья кувырком летят куда-то вниз и исчезают. По прибрежной улице, во всю ширину ее, жалобно-грозно заржав, вдруг поехала железная вывеска. Ее сорвало так внезапно и вдруг, кольцевым, вращательным нежданным порывом, что кажется, будто она завернула из-за угла и продолжает заранее задуманный путь. И закружившийся вокруг себя тайфун уже не дает передохнуть. Сор и пыль улицы – высоко в небе. Он рвет скалы, бьет горы, он в падучей бросается наземь плашмя, чтобы снова вскочить и упасть и выгнуться воздушным горбом, пузырем лопнуть, снова надуться, вскричать, завизжать, броситься в стороны от принявшего его напор плеча, зажать горло, навалившись липким телом, ударить под колени и сейчас же в грудь, сбить, замучить, завертеть и бросить в безвоздушный провал, где бьются больно виски и мгновенная испарина покрывает тело. Танец тайфуна упорен и слеп. Он может проплясать трое суток, не отдыхая. Он забелит в сплошную пену плотно сжатые челюсти бухты. И город после его пляски просыпается, как с перепоя. Завернуто лихо набок железо крыш. Перенесенная на другую сторону улицы фотографическая вптрпна рассыпала по пути карточки, бросив поперек мостовой юных красавиц и гордых иностранных моряков. Они белеют издали убедительной нелепостью. Аршинный столб переволочен с угла и поставлен деловито на линию трамвая. На его прилавок заботливо уложена снятая у обессилевшего владельца шляпа. Стоймя поставлены скамейки на бульваре. Вообще тайфун любит по-своему устанавливать порядок. Делает он все с явной насмешкой над людским установленным опытом. И если это зимой, и на бесснежный вообще город нанесет пухлую тучу – тайфун превратит его на два дня в Северный полюс: сплошь завалит улицы до крыш, тщательно наметет сугробы по всем проезжим и прохожим местам, да какие сугробы. Горы, горы снега с погребенными под ними, не смогшими пробиться сквозь ветер, автомобилями, с узкими, между двух сплошных стен снега, тропинками, по которым, во вдруг наступившей мягко тишине, люди становятся шаловливее и добрее, сбивая со смехом в снег ДРУГ друга, играя в нем, как тюлени: радость необычайного и пронесшийся вихрь еще кружат легким хмелем веселья. Американцы, долговязо, цаплями, шагая от автомобиля к автомобилю, от которых видны лишь крыши кузовов, торопливо цокают «кодаками» – дома будут показывать «русские снега».

Тайфун прожужжит и ссосет щеристой губкой пыль, мусор и нефтяной пот с улиц и домов. Город станет чистым, лакированным морской влажью. Море зацветет сиренью, солнце выкатится огромное, бессменное на много дней, запестреют улицы, закувыркаются чайки, заревет зверски сирена дока, грузчики загромыхают по складням сорокапудовыми бочками, уйдут вдаль широкие шаланды, распустив тяжелые паруса, а на бухте заиграет молодой кашалот, загнанный тайфуном в залив. Он ритмичными движениями выказывает спину и хвост и, взбурлив зеленое золото волны, уйдет под воду. Саженей через пять вновь покажется, взбурлит, взбурлит пену и скроется. Так путешествует он по бухте весной, в мае, не боясь разноязычного, разноликого люда с серых кораблей, молодцевато-нахально закинувшихся к самому берегу «непокорной» страны, ежечасно дрожащих нежными детскими голосами отбиваемых склянок.

Во тьме

Ты, седовласый капитан,

куда завел своих матросов?

Не замечал ли ты вопросов

в очах холодных, как туман?