Том 5. Проза 1916-1963

Осень в Приморье радужная. Она там на призму похожа, прыснувшую семицветьем под в упор наведенным солнцем. Только не семь, а может быть, двадцать семь цветов смешано вокруг яшмой остывших заливов. Цвета меркнущих листьев бесконечны в оттенках: начиная с призрачно-месячного, бледнеют они через лимонный, золотой, заревой – до кумачового и темнеют – к кровавому, сизо-мясному цвету листа винограда. Кострами и букетами взвиваются к небу кущи. Печальное беспокойство разлито по берегам: то ли деревья, задыхающиеся в холодном поту удушья, то ли люди впитали в себя возбуждение предсмертного восторга. Кружится голова от пестроты огромного берегового букета. Оторопь и мутное беспокойство снуют мурашами в сердце. Чужестранцы, как осенью деревья, жмут горло почти физическим ощущением накинутой на шею петли. Эти два чувства сливаются в одно в воспоминаниях: приморская пышная осень и гнет чужой холеной, самоуверенной руки. Как харканье отшибленных прикладом легких. Как простреленная предательским выстрелом в упор голова. Как заживо сожженные, в муках обугленные кости. Слишком кровавая осень. Слишком очевидные судороги подернутых болью листьев. Приморье. Я издали различаю каждый твой лист, тускнеющий и застывающий на глазах пятнами крови. Сердце болит от жалости к виденным, сгоревшим в тяжелом и пышном букете дней.

Мельников, Суханов, Сибирцев, Лазо, Луцкий, Уткин, Цейтлин – те, кого видел и знал. Сотни других, без имен в памяти, но изрезавшие ее в красные горячие рубцы. О, их мало жалеть! Их нужно вечно видеть живыми, вновь и вновь пропадающими без вести, падающими, схватившись за рану, с широко раскрытыми не верящими смерти глазами, корчащимися в муках и воскресающими вновь и вновь в сердце, как листья по весне.

Суханов и Мельников. Их смерть пощечиной горит на самодовольных лицах белочехословаков. Когда оползень их «демократической» армии опустился к Приморью, они до поры до времени еще играли в лояльность. Но Жапнену, французскому генералу, руководившему этой «эвакуацией», конечно, бельмом на глазу были Советы у моря. И поведение чехов становится все двусмысленнее. Чем больше их прибывало во Владивосток, тем острее становилась их «культурная непримиримость» в отношении коммунизма. «Мы все социал-демократы, от первого генерала до последнего рядового», – гордо провозглашали они. «Наша армия – первая армия социалистов», – писали они в своей газете. Но эти же «социалисты» гонялись за бывшими военнопленными немцами, устраивая облавы на них, давно уже разучившихся держать в руках винтовки.

Суханова, Костю Суханова, знал в лицо весь Владивосток. Местный житель, студент, только что вернувшийся из Петрограда, он был ненавистен вдвойне всем «старожилам» города, злобно ворчавшим на «приезжих эмигрантов, незнакомых с краем, с местными условиями, с городским хозяйством, желающих управлять по-своему». Суханов же был здешний, стало быть знающий и быт и уклад, а значит, и физиономии «уважаемых» отцов города. При нем не вотрешься в доверие к новой власти, не спровоцируешь ее посредством спецов. А кроме того, у Суханова была крепкая воля, ясный разум, преданность своему делу. Значит, ни с какой стороны обойти его нельзя.

И вот, когда чехи устроили все-таки «переворот», а оголтелые «кооператоры» с высунутыми от радости языками забегали по городу, поздравляя освободителей, – Суханов был арестован раньше других. Как сейчас вижу истерически ликующих эсерчиков, бегающих в великой радости по тогдашней их базе – Союзу приамурских кооперативов, вопиющих о начале конца коммунистических экспериментов, о чешской твердой демократической воле и т. п., их бессвязные выклики. Они тогда в один тон слились с общим благодарственно-хриплым гулом владивостокских «местных людей» – домовладельцев и спекулянтов, вздохнувших до самой глубины легких и со слезами умиления паломничавших к тюрьме, где были заключены все ответственные работники советской власти.

Все члены Совета, конечно, были арестованы. Некоторых чехи посадили в концентрационный лагерь. И тем и другим была, очевидно, предназначена общая участь. О ней, любопытствуя, справлялись дрожащие от нетерпения спекулянты. С уходом чехов заключенные должны были попасть в лапы к японцам и белогвардейцам. И, разумеется, никто из них не вышел бы живым.