Том 5. Проза 1916-1963

Но чехи торопились. Они не чувствовали себя очень прочно здесь. Партизаны шевелились в сопках. Америка еще не спелась с Японией. Неопределенность положения «братушек», несмотря на высокое покровительство Франции, нервировало их. Ведь Францией им был сделан определенный заказ: устроить возмущение, арестовать и уничтожить большевиков и только после этого рассчитывать на эвакуацию. А чехи уже видели, что одними арестами большевиков не уничтожить, что арестовать пришлось бы 95 процентов населения, что нужна длительная, упорная война, чтобы создать хоть видимость «краха коммунизма». На это они не хотели идти, зная по опыту, что все население с вилами и топорами поднимется на защиту Совета. И вот, подтягивая во Владивосток свои эшелоны, наемники французов задумали на крайний случай осесть здесь надолго. Одним словом, недалеким от истины было бы предположение, что в башку «братушек» засела мысль основать свою колонию на берегах Великого океана. Конечно, это была «смелая» мысль, по свидетельству того же пресловутого генерала Гайды. Конечно, это была мысль «вредная» по оценке японцев. Конечно, это была попросту глупая мысль маленькой моськи, полузакрыв глаза, сладко мечтавшей стащить кость, зажатую в челюстях волкодава. Но что эта мысль была, свидетельствуют писания бесчисленных «докторов», – у чехов все сплошь доктора чего-нибудь, – задумавших излечить Приморье от коммунизма.

Все эти сложные расчеты, руководившие действиями чехов, заставляли их мяться, жаться, «не раздражать населения» – с одной стороны, а с другой – не вызывать гнева «могущественных покровителей». Поэтому прямое убийство было недопустимо, а без убийства обойтись было никак нельзя. И вот Суханова и арестованного вместе с ним члена Совета Мельникова отправляют «первой партией» из концентрационного лагеря в тюрьму. Шаблонная «попытка к бегству» – и их не стало. Не знаем, сколько бы партий отправили еще белочехи на тот свет, по… мысль об оседлом бытии в Приморье стала чересчур проблематичной; в их эшелонах началось брожение, начали поговаривать о разоружении, и чехи потянулись на транспорты, поданные французами.

В городе и крае начали хозяйничать японцы.

Костя Суханов. Приземистый, в студенческой фуражке, с густыми, круто сходящимися бровями, со звенящим сталью голосом – председатель первого после октября Совета. Он был похож на рабочего, случайно надевшего студенческую фуражку. Он и был рабочим революции, споткнувшимся на ее предательски подрубленных белочехами лесах.

Лазо. Я видел его одни лишь раз на митинге, где говорили скучные речи эсеры, бывшие тогда «временным правительством». Помню, как нравоучительно склонялся Медведев к проходившей процессии детей, как молчаливо дефилировали со знаменами союзы. Митинг был на площади у вокзала, за оградой которого на месте памятника павшим рабочим розановцы издевательски начали стройку отхожего места. Площадь небольшая, и не все умещались на ней. Рядом в порту плотной стеной стояли грузчики, и там среди них взметнулась алая звезда над юношеским лицом. Лазо только что прибыл в город и выступил на митинге неожиданно. Гибкий, высокий, с румяно-загорелыми щеками, ясными глазами, он был над толпой как пар от свистка, – звонкий, тревожно-радостный. Лазо был сама надежда всем прибитым к земле, втоптанным в нее тупой походкой пыливших по улицам японских патрулей. Лазо – командующий нашими войсками. Не беда, что войска эти в рваных кацавейках, подвязанные веревочками – партизаны – маленькими отрядами изредка показывались на мостовой. Вот она, красная звезда на шишаке Лазо, говорящая о безудержной воле таких же алых волн, докатывающихся и сюда в свежем разбеге. Лазо говорил, а в толпе шмыгали «штатские» японцы и наши белогвардейцы, запоминавшие его голос, его черты, фигуру, повадку.

Сибирцева я знал ближе. Впервые попав в 1917 году на Дальний Восток, я встретился с ним в редакции «Красного знамени». Это был теплый, мягкий, неуклюжий человек, с часто присущей крупным людям лукавой усмешкой. Он писал очень удачные пародии на наши стихи, никогда не опускаясь до издевательства, сохраняя добрую усмешку и любопытство в светлых своих глазах. Несмотря на всю мягкость и скрытую нежность в работе и в отношениях, это был четкий, точный и упорный товарищ. Меньше всего, конечно, он делал послаблений для себя, работая до обморока, без сна, без еды, лихорадочно стремясь использовать всего себя без остатка.

Сибирцев, Лазо и Луцкий пропали без вести после инсценированного японцами «переворота». Все газеты, не связанные с интервентами, были полны аншлагами, печатаемыми жирным шрифтом: «Где Лазо? Где Сибирцев?», «Самураи, ответьте». Но «самураи» предпочитали наивничать и цинично отвечали, что-де в списках арестованных таких фамилий не значится. На самом деле Лазо, Сибирцев и Луцкий при аресте назвались не своими именами, а этим воспользовались японцы, замучившие их, продолжая выпускать высокопарные заявления о своем «невмешательстве во внутренние дела».