Томъ пятый. Американскіе разсказы

Я видѣлъ стараго Каганскаго въ судѣ, когда онъ давалъ показанія, какъ свидѣтель. Онъ разсказывалъ отрывистымъ дѣловымъ тономъ, какъ его сынъ Залманъ въ послѣдній разъ зашелъ домой. Но каждый разъ, когда онъ доходилъ до этого имени, онъ останавливался и какъ будто дѣлалъ усиліе проглотить что-то застрявшее въ его горлѣ. Всѣ плакали, публика, корреспонденты, подсудимые, и даже прокуроръ Рыжовъ воздержался отъ своихъ обычныхъ «наводящихъ» вопросовъ.

Мы вошли въ какую-то калитку, пробрались черезъ пустынный дворъ, заросшій сухимъ бурьяномъ, и, споткнувшись нѣсколько разъ о невидимыя коварныя ступени, устроенныя не только на крыльцѣ, но даже внутри, на срединѣ сѣней и предъ комнатнымъ порогомъ, проникли наконецъ въ жилище Цвайгера.

Здѣсь было больше десятка юношей того же однообразнаго «демократскаго» типа. Всѣ были малорослы, безбороды, очень бѣдно одѣты, но съ какимъ-то особенно независимымъ взглядомъ; это были маленькіе гомельскіе геройчики, по выраженію Цвайгера.

Глубина комнаты была занята огромной деревянной кроватью, загроможденной чуть не до потолка перинами и подушками. Погромъ, очевидно, не коснулся этого дома, ибо весь этотъ пухъ еще хранился въ своихъ вмѣстилищахъ.

Передъ столомъ на деревянной скамьѣ сидѣлъ старый еврей очень патріархальнаго вида, въ обычномъ люстриновомъ кафтанѣ и съ длинной сѣдой бородой до половины груди. Не было только пейсовъ и традиціонной ермолки.

Глава семьи Цвайгеровъ, бывшій гомельскій купецъ, зажиточный и правовѣрный, а нынѣ скромный служащій въ чужой конторѣ, усвоилъ себѣ, въ концѣ концовъ, благодаря различнымъ событіямъ своей жизни, очень вольный и непочтительный образъ мыслей. Это былъ для меня совершенно новый типъ. По-русски онъ говорилъ скверно, съ характерными ошибками и даже ужимками.

Но своимъ ломанымъ языкомъ онъ высказывалъ такія вещи, какія мнѣ никогда не приходилось слышать изъ подобныхъ устъ и въ подобной обстановкѣ.

— Кругомъ меня молодежь, — объяснилъ старикъ въ видѣ предисловія. — У насъ кровь остыгла, а они думаютъ идти въ свою путь и насъ старыхъ за собой тягнутъ.

— Измѣнились времена, — разсказывалъ старикъ, — синагоги выродились, пейсики исчезли, ешиботники засохли. Знаете, парни изъ школы, которые учатся закону, чтобы, если Богъ дастъ, то стать на духовнаго раввина. Прежде у насъ въ Гомелѣ было три ешибота, въ каждомъ было учениковъ тридцать. Ученики обѣдали по людямъ, «дни кушали», а если дня не хватитъ, то онъ гуляетъ такъ. А теперь остался одинъ ешиботъ, и то пріѣзжіе изъ деревень или маленькихъ мѣстечекъ.

— Да и тѣ ешиботники фальшивые, — продолжалъ старикъ, — ей Богу! Они только изъ-за «дней», а на дѣлѣ они тоже ищутъ безплатныхъ учителей, пробиваются на дешевые уроки. Вотъ ешиботникъ, спросите его! — Онъ указалъ рукой на небольшого парня въ ватной курткѣ и странныхъ парусиновыхъ штанахъ, совсѣмъ непригодныхъ для ношенія зимою. — У нихъ, знаете, въ школѣ такъ: сверху «трактатъ» раскрытъ, а снизу, подъ трактатомъ, «Очерки культуры» Милюкова.

Парень въ ватной курткѣ разсмѣялся. — У насъ не то что «дни», — подтвердилъ онъ, — а даже свиное сало ѣдятъ ученики, а шамесъ (служка синагоги) въ орен-койдешъ «литературу» находитъ.

— А синагоги? — продолжалъ старый Цвайгеръ. — Недаромъ я слыхалъ на судѣ, повѣренный Шмаковъ все спрашиваетъ: «А, скажите, свидѣтель, бываютъ въ синагогахъ политическія сходки?» Объ сходкахъ не знаю, а булочники русскіе, подмастерья, правда, собирались разъ въ синагогѣ.

— Со всѣми бываетъ перемѣнъ, — объяснилъ старикъ, — въ моей жизни много періодовъ. Раньше были запреты, культуры мало было, говорили: Кто бороду броетъ, — апекойросъ (эпикуреецъ), отступникъ. Такой сепаратисмусъ былъ. Мы жили на маленькомъ мѣстечкѣ, все одно, какъ утки на горѣ. Подъ горой озеро, солнце заходитъ, утки съ горы слушаются, ополаскиваются, а потомъ въ гнѣздо. Эта гора имъ цѣлый свѣтъ. Потомъ пріѣхалъ въ Гомель; тутъ, вижу, посвѣжѣе, не ополаскиваются, суетятся, есть нетерпѣнія между людьми. Напримѣръ, прежде, какая тяжесть идетъ на меня, то я перетерплю, съѣзжу къ Святому Ребе[14], онъ скажетъ: терпи. А теперь душа не хочетъ терпѣть. Прошлой недѣлей я поѣхалъ въ Шадринку, вдругъ слышу крикъ, новобранцы толкаютъ старика. Я пошелъ, сталъ ихъ просить, такъ они на меня тоже напали, дали мнѣ разъ въ грудь. Всежъ-таки я пошелъ. Отчего ховаться, — дадутъ, такъ дадутъ.

Я уже слышалъ эту формулу отъ Ицки сапожника. Она не представлялась мнѣ особенно активной, но для рядового еврейства, которое привыкло повсюду убѣгать отъ опасности, въ этой готовности подставить грудь подъ ударъ, очевидно, заключался крупный прогрессъ.

— Конечно, бываютъ такіе, — продолжалъ старикъ, — говорятъ, кто ихъ проситъ заступаться? Есть такіе люди, пусть давятъ его, онъ говоритъ:. «Не трогай меня. Я полежу, онъ меня потопчетъ, потомъ я самъ вылѣзу».