Томъ пятый. Американскіе разсказы

Но есть такіе, которые дѣлаютъ иначе. Въ Жаровцѣ было на Покровскій ярмарокъ, стали «гои» грабовать лавки. Приставъ обернулся, говоритъ: чего вы не берете мѣры?. — то евреи тоже обернулись и стали брать мѣры, прогнали всю шайку, а пятнадцать человѣкъ заперли въ холодну и продержали день и ночь не ѣвши. Еще я скажу, бываютъ дураки, просто сказать, старые жиды, напримѣръ, купецъ Равинкинъ. «Хорошо, — говоритъ, — если мой сынъ попадется, рубите ему голову, мнѣ будетъ пріятно». Каждый думаетъ самъ съ собою про чужого сына, не про своего. А господинъ Кубейниковъ такъ тому и радъ. Было разъ ночное время, я сплю… Вдругъ стукъ, торохтокъ. Я пошелъ, открылъ двери, извините, прямо въ порткахъ. — «Гдѣ вашъ сынъ старшій?» — На что вамъ онъ? — «Камень ему на шею, да въ рѣку!» Я такъ испугался, стали зубы колотить. — Тутъ началъ онъ книги пересматривать, понимаетъ, какъ свинья въ апельсинахъ, нѣмецкія, да разныя. Заснулъ, вѣрите. Сидитъ и хропетъ надъ ней. Я посмотрѣлъ на него, поставилъ самоваръ. — «Будете чай пить?» — Буду! «А вы, говоритъ, будете строго отвѣчать… Мы обрѣжемъ вамъ крылышки!» — Таки и я невытерпѣлъ. — «Какъ бы вамъ не обрѣзали, говорю. Вонъ уже во всѣхъ газетахъ критикуютъ, что вы ребенковъ въ пеленкахъ и стариковъ въ сѣдинахъ — всѣхъ забираете».

Такъ онъ даже глаза вылупилъ. — Гдѣ, говоритъ, вы читали? — Я, говорю, въ «Руси» читалъ, давно пишутъ. — Тогда онъ вправду утишѣлъ.

— Горько! — закончилъ старикъ. — Молосно (уныло) день переживать. Солодкаго весь вѣкъ не видѣли. Теперь больше терпѣть нельзя, терпѣнья нѣту. Если червяку наступить на хвостъ, и онъ поднимется, если собаку загнать на глухой дворъ, и она огрызнется. У мыши есть гнѣвъ и у воробья сердце. Самаго слабаго не обидь безнаказанно.

III. Гайскій

У него было сухое смуглое лицо и статная фигура, говорившая о недюжинной ловкости и силѣ. Ходилъ онъ неслышно, говорилъ очень тихо. Лицо его было постоянно омрачено, какъ будто онъ былъ боленъ или удрученъ недавнимъ горемъ.

Мнѣ указали его въ судѣ на второй день. — «Это Гайскій, бывшій воръ. За нимъ 16 судимостей. Но теперь онъ измѣнился, ушелъ съ головой въ идеи, учится ремеслу и питается сухимъ хлѣбомъ. Онъ сталъ фанатикомъ, какихъ мало даже въ раскаленномъ Гомелѣ».

Я, конечно, заинтересовался, но мнѣ не пришлось самому искать знакомства, ибо Гайскій пришелъ ко мнѣ на слѣдующій вечеръ и съ трогательной наивностью предложилъ разсказать свою жизнь. Я привожу его разсказъ почти дословно, только переставивъ нѣкоторыя части для большей связности.

— Мы ранѣе жили въ деревнѣ, отецъ мой хлѣбъ куповалъ. Потомъ онъ померъ, крестьяне смотрѣли на насъ, какъ на беззащитныхъ, окошки выбивали, или что. Мнѣ было семь лѣтъ, и меня водили въ хедеръ, а я хедеръ ненавидѣлъ, рвался къ мальчишкамъ. Помню, разъ мать повела меня, а я не хотѣлъ идти, вырвался. Мать заплакала, мнѣ жалко стало, и я заплакалъ, а все-таки убѣжалъ. Оттого не научился ничему. Потомъ мы переѣхали въ Екатеринославъ. Братъ имѣлъ мѣсто, у нѣмца, на мыловаренномъ заводѣ, а меня отдали въ столярство. Мои товарищи меня завлекли играть въ лото. Я сталъ проигрывать, дальше и дальше, гдѣ могъ, урывалъ и проигрывалъ. Разъ меня послали купить матеріалъ, дали рубль. Я этотъ рубль проигралъ. Потомъ думаю, какъ мнѣ избавиться отъ побоя. Я подумалъ: я уйду, и ушелъ къ товарищу. Онъ меня давно сманивалъ, говорилъ: я живу и ты около меня не пропадешь. Стали мы жить вмѣстѣ. Онъ кралъ мелкія кражи, гдѣ пару калошъ, или что. Мы жили весело. Потомъ я сталъ присматриваться и тоже сталъ красть такія мелочи, шапки, калоши, или что. Потомъ меня первый разъ поймали, двѣ шапки я забралъ. Взяли справки, посадили въ арестный домъ. Просидѣлъ я больше мѣсяца. Потомъ пришли справки, меня присудили на три недѣли тюрьмы. Это для меня было очень страшно, и я не хотѣлъ идти въ тюрьму. Потомъ я пришелъ въ тюрьму и увидѣлъ тамъ много своихъ знакомыхъ, съ которыми я сидѣлъ въ полиціи, и увидѣлъ, что хотя въ тюрьмѣ бываютъ притѣсненія, но жить можно.

Другой моментъ моей жизни я хочу вамъ разсказать, когда я вышелъ на волю. Тутъ мое сердце ожесточилось. Я уже сталъ смотрѣть на честныхъ людей съ презрѣніемъ. Потому меня били и дорогой и въ части. И мнѣ представлялось, что они на меня такъ смотрятъ, и думаютъ: ты воръ.

Тогда я сталъ имѣть связь съ ворами, познакомился съ языкомъ и со всѣми операціями и сталъ привыкать «марвихеромъ». Это между всѣми ворами наиболѣе деликатный элементъ, несмотря что другіе воры отталкиваютъ его и смотрятъ на него, какъ на легкую наживу.

Потомъ я попался, меня забирали сколько разъ, отдавали на призрѣніе роднымъ. Они меня удерживали и уговаривали, но я, конечно, слушалъ, потомъ я уходилъ и забывалъ, значитъ, я уже былъ подъ самымъ корнемъ.