Тонкий лед

Дидье он убил не сразу, но довольно быстро и чисто: меч в грудь — весьма достойное окончание жизни для предателя. Лангедокский воин пошатнулся в седле, захрипел, на его губах появились кровавые пузыри. Мейнард выдернул Огонь Щита, одним движением стряхнул кровь и порадовался местерству флаамского кузнеца. Меч получился отличный. Этим мечом и следовало покарать мерзавцев, которые предали своего сюзерена. Мейнард развернул коня, чтобы помочь своим людям. Несмотря на то, что предатели числом их превосходили, обучены оказались гораздо хуже, а потому уже было ясно, на чьей стороне перевес. Лучника, к счастью, убили сразу, и стрелы больше не свистели, не отвлекали добрых людей от ратных подвигов. Мейнард усмехнулся, разрешая водоворту силы затянуть его, а крыльям — распахнуться.

Все было кончено минут через десять. Кто-то пытался скрыться в лесу, но его догнали и успокоили. Мейнард потерял двоих людей, остальные были ранены, но ни одного тяжелого ранения не случилось. Сам Мейнард обзавелся новым шрамом на предплечье, разрезом на ноге и плохим настроением. Когда звон клинков умолк и стало ясно, что битва выиграна, а вокруг мечутся испуганные лошади и негромко переговариваются победители, франк понял: что-то не так. Тишина звенела в ушах, и это был до ужаса знакомый звон.

Дорогу вдруг затопила кровавая волна, и мир пошатнулся. Мейнард ухватился за шею коня, стараясь не упасть.

Флавьен увидел это, подъехал, спросил в беспокойстве:

— Что с тобой? Я думал, его нож не задел тебя. Ты серьезно ранен?

— Нет, — прохрипел Мейнард. Как объяснить другу? Он ведь не понял и тогда, шесть лет назад… Солнечные лучи, такие ласковые до сих пор, стали бритвенно-острыми и, казалось, сейчас раскроят череп надвое, как хороший клинок.

Мейнард вдруг сообразил, о чем сказал ему Флавьен. Нож, брошенный в грудь, не пробил ее. Что это было, защита дара? Или…

Испачканными кровью пальцами Мейнард коснулся разреза на рубахе, а затем извлек из-под ворота подвеску на золотой цепи. Солнечный медальон Альвдис. Он был с ней так долго, что напитался ее светлой силой, вобрал в себя — много больше, чем Мейнард предполагал. На мягком золоте появилась новая зарубка, словно еще один лучик. Задыхаясь, закрыв глаза, Мейнард сжимал подвеску в кулаке, и тошнота отступала, кровь схлынула. Она осталась на дороге, текла длинными пыльными струйками, заливала уроненный Флавьеном штандарт, но ее было гораздо меньше, чем Мейнарду показалось вначале. И люди, которых он убил, уж точно не были невинны. Они предали короля и пытались убить тех, кто ему верен. Все правильно. Это он сделал правильно, и это похоже на то искупление, о котором Мейнард думал.

«Я полагал, будто должен сделать что-то после того, как ошибся, — произнес он про себя, когда солнечный свет вновь сделался ласковым. — И я забыл, что до тех пор, как совершил ту ошибку, сделал что-то хорошее. Я защищал короля, был честен, бился за свою землю, любил ее. Я был добр, насколько мог, и справедлив, насколько сумел. Мне хотелось бы не ошибаться никогда, но я лишь человек, и хотя то страшное останется со мной до конца дней моих, Бог говорил мне, что я могу заслужить прощение. Я просто не слышал его слов, и боги Альвдис мне помогли. Не помню, есть ли у них весы, как у архангела Михаила… но если мои добрые деяния и грехи однажды взвесят, может, добрых все-таки окажется больше?..»

В Аттиньи, где располагалась нынче ставка короля Карла, Мейнард въезжал грязный с головы до ног и очень, очень злой. Окровавленный королевский штандарт он сунул под мышку. Стража Карла пыталась его остановить, однако Мейнард бросил перед ними флаг, превратившийся в грязную тряпку, и громко рявкнул, что он доставит послание, будь он проклят.

— Мне-то что до того, ляжет на тебя проклятье или нет? — спросил суровый капитан стражи, однако узнал Флавьена и велел посланцев пропустить.

Мейнард вошел в шатер, где народу было битком — военачальники, комндиры и боги знают кто еще. Король сыскался в центре этой пестрой толпы и взглянул на Мейнарда без страха, с плохо сдерживаемым любопытством.