Тонкий лед

— Раз ты так говоришь, поверю. — Он допил вино, отложил рог и стал перебирать волосы Альвдис. — Мне всегда говорили — церковники говорили! — что мой дар, хоть и отдает тьмой, состоит на службе у Бога. Что именно Бог благословил меня на подвиги во славу короля, и моя сила подчиняется ему, потому что устами короля говорит Господь. В этом я стал сомневаться довольно быстро, и при том продолжал служить. Куда мне было деваться? Такие, как я, редки и драгоценны для тех, кто любит воевать. Меня специально воспитывали и учили пользоваться даром — учили те, у кого он уже был, пусть не такой яркий, как мой. Мне внушали, что церковь нас любит, пока мы любим ее, а иначе… Значит, все, что мы вершим с помощью ниспосланного нам, делается во славу Бога. Но я навсегда запомнил ту деревню, как и множество других до нее, и потом много раз видел в кошмарах. Младенец с раздробленной головой, его мать рядом — без головы вовсе, выпотрошенный старик, пригвожденная копьем к стене девочка лет десяти… Мальчик, которому я вспорол живот походя, решив, будто на меня кидается со старым копьем могучий воин — а этот мальчишка всего лишь пытался защитить старуху, наверное, свою бабку… Они все приходят ночами ко мне и смотрят, и вот тут и есть настоящая справедливость. Многих убил я сам, многих — мои люди. Они не терзались муками совести, они вообще имеют о ней мало понятия. И я, осознав это, приняв, испытал такой ужас, что душа затрещала, как горящая ветка. Я возвратился к моему королю, которого полагал милосердным, мы выявили предателя, и я все пытался найти ответ. Но его не имелось. Людовик Немецкий, конечно, не был слишком доволен, что из-за наветов его брата Лотаря мы вырезали целую деревню мирных жителей, а зато нам удалось вскрыть обман и покарать виновных — чего еще нужно? На взгляд Людовика, справедливость мы восстановили. А я понимал, что мы к ней не приступили даже, и не знал, как поступить с чудовищной виной, которая на самом деле принадлежала не столько предателю, сколько мне. Я исповедался, я говорил с клириками, но все они отмахивались от меня — дележ власти и возвращение императорского статуса Людовику Благочестивому занимали их больше. Мне всегда приказывали, что делать, как поступать с моим даром. И я понял, что должен уйти. Мой сюзерен этого не принял, но я уговорил его, и он отпустил меня, как я теперь понимаю, в сердцах. И, конечно, пожалел после, иначе бы моих друзей сейчас тут не было. Удивительно, что он не стал искать меня раньше… Я же бежал в монастырь, все рассказал отцу-настоятелю, и хоть он был добрее, чем придворные клирики, тоже не смог мне помочь. Только выделил небольшую келью, позволил носить рясу и сандалии, давал мне пищу и разрешил молиться вместе со всеми… Вскоре половина монахов забыла, что я никогда не принимал постриг, и называла меня братом. Я решил — если почувствую, что душа очистилась, тогда окончательно приду к Богу, а пока недостоин.

— Мейнард… — она погладила его щеку и обнаружила, что та влажная.

— Подожди. Если уж начал, доскажу. Иногда воспоминания возвращались так ясно, что мой разум не в силах был справиться с ними, и я по несколько дней проводил в горячке, и все это время видел не только ту деревню — всех видел, кого убил. У большинства не имелось лиц, потому что они стерлись из памяти, но многих я помнил, и они приходили, скалили беззубые рты… Монахи поили меня отварами, да от совести ни один не помогает. А затем, однажды ночью, пришли северяне.

— Мой отец.

— Да, твой отец. Я не спал, молился и услышал звон клинков, пошел посмотреть, что случилось, и начал находить трупы братьев. Потом я нашел меч… А дальше все смутно. Твой отец гневался не зря. Я убил большинство его людей, только он об этом не подозревает.

— Думаю, ты неправ, — возразила Альвдис. — Отец, кажется, обо всем догадался, когда ты спас меня от Хродвальда. Но ему нравятся такие люди, как ты, и твое умение хорошо убивать — в его глазах неоспоримое достоинство, хотя он и не знает, что стоит за этим дар. Так что поминать это тебе он не будет.

— Хм, — Мейнард явно удивился. — Хорошо. Вот и весь мой рассказ, Альвдис. Так я жил, и так я живу до сих пор. Не знаю, удастся ли мне когда-то распрощаться с этим, и чем мне искупить то, что сделал. Ответа нет.

— Но ты ищешь его, — сказала Альвдис, снова прикасаясь к его щеке — на сей раз, губами. Мейнард аккуратно взял у нее рог, чтоб она не пролила вино. — И однажды найдешь. Просто слушай.

— Я боюсь, что мне не удастся это искупить. Как вообще тебя прощают за такие вещи? Ты сам, люди, Бог… боги. Сегодня мы перед ними поклялись любить друг друга до конца нашей жизни, и это было правильно. Но когда я говорил с ними и просил подсказать, как мне… не исправить — нет, такое не исправляют, — как искупить… Они не дали мне знака.

— Может быть, дали, но ты не понял его еще, — объяснила Альвдис так, как сама это чувствовала. — А поймешь потом, когда придет время.

Мейнард допил и ее вино, отшвырнул рог и сказал мягким звериным голосом:

— Может.

ГЛАВА 19