Трагедии

Чтобы еще больней обида эта жгла,Жива, но для него как будто умерла.Она к Октавии, ты помнишь, убежала.К скорбящей скорбная, казалось, путь держала.Я следом шла. Гляжу — шаги быстрей, быстрей,И вдруг бросается на площадь из дверей,И прямо к Августу, к его изображенью,И, к мраморным стопам припав в изнеможенье,Кричит — а вкруг нее сбирается народ:"Со мной кончается твой знаменитый род,И да не будет он поруган и ославлен!В твоем дворце сейчас предательски отравлен

Потомок славный твой, а только он одинРавнялся доблестью с тобою, властелин.И вот хотят, чтоб я клятвопреступной стала.Молю тебя, молю, склонясь у пьедестала —Ты, что бессмертие с богами делишь сам,Позволь остаток дней мне посвятить богам".На голос горестный и за душу берущийБегут со всех сторон. Толпа все гуще, гуще,Ей все сочувствуют и, встав по сторонам,Торжественно ведут в тот величавый храм,Где в одеянии, как снег нагорный, белом,Душой возвышенны и непорочны телом,

Весталки наши бдят над жертвенным огнем,Что испокон веков горит в ночи и днем.И цезарь видит все, остановить не смея,Но опрометчивей, а может быть, смелееУгодливый Нарцисс бросается вперед,Чтоб Юнию отбить, но смерть безумца ждет:Он падает, сражен, и брызги черной кровиПятнают Юнию. Тогда, насупив брови,Нарциссу павшему не думая помочь,Весь погружен в себя, уходит цезарь прочь.Лишь имя Юнии слетает с уст владыки,Все жмутся по углам, заслышав эти крики.

По гулкому дворцу бесцельно бродит он,И мутен взор его, и в землю устремлен,Как будто на небо и посмотреть не смеет.О госпожа моя, он страшное содеет,Когда с отчаяньем соединится мрак!Так помешай ему безумный сделать шаг,Пока горячку чувств рассудок не остудит.Себя погубит он...

Агриппина.

Нет, праведно осудит.И все ж посмотрим, Бурр, что происходит с ним.Быть может, он теперь пойдет путем иным

И переменится под бременем страданий?

Бурр.

О если б не вершил он новых злодеяний!

Береника[113]

(пер. Н.Я.Рыковой)

МОНСЕНЬЕРУ КОЛЬБЕРУ[114],

государственному секретарю, генеральному контролеру финансов, главному инспектору государственных построек, верховному казначею королевских орденов, маркизу де Сеньелэ, и пр.

Монсеньер!

Как бы низко я с полным на то основанием ни ставил себя самого и свои труды, дерзаю надеяться, что вы не осудите смелость, которую я проявил, посвятив вам эту трагедию. Вы сочли ее не вовсе недостойной вашего одобрения, однако главная заслуга ее заключается для вас в том, что ей посчастливилось не навлечь на себя порицаний его величества[115], чему вы сами были свидетелем.

Всем известно, что даже незначительные предметы приобретают в ваших глазах важность, коль скоро они могут приумножить славу государя или же доставить ему удовольствие. Именно поэтому, среди стольких многотрудных забот, коим вы посвящаете свое трудолюбие и усердие, служа монарху и общественному благу, вы иногда благоволите снизойти до нас, сочинителей, и потребовать у нас отчета, на что же мы тратим свой досуг.