Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2015

Знаете, куда, по-моему, будет эволюционировать рассказ? В каком-то из литературных журналов (но не в «Новом литературном обозрении», а чуть ли не в «Вопросах литературы», по-моему, я сейчас уточню это) напечатаны неопубликованные материалы из архива Бунина. Там есть рассказ «Смерть в Ялте». Мне кажется, что этот рассказ — это то, к чему придут когда-нибудь вообще новеллисты. Собственно, он состоит из отрывочных коротких фраз. Это о том, как умирает от чахотки девушка прекрасная, как её хоронят и как она разлагается. То есть вообще очень трудно это принять за нормальную прозу, это очень страшно, но это та жестокость, к которой пришёл поздний Бунин, который тоже находится, наверное, отчасти за гранью искусства. Но попробуйте это прочесть именно как пример нового телеграфного стиля — ещё более лаконичного, чем у Хемингуэя. Страшная выпуклость деталей! Я, может, даже прочту его — там, я не знаю, 20 строчек. Но в любом случае новеллистика — это крошечное пространство.

Мне кажется, очень интересно экспериментирует с новеллой Денис Драгунский, который пишет рассказы, которые можно накрыть одной рукой, накрыть ладонью. Это, по-моему, тоже правильно. Мне вообще очень интересно посмотреть… А, точно, это в «НЛО» (в «Новом литературном обозрении») «Неопубликованный рассказ Бунина», статья Евгения Пономарёва. Посмотрите. Мне кажется, что как раз метод Драгунского — это отчасти метод сна, поэтому он так и любит описывать сны. В рассказе должна быть пленительная иррациональность, это очень важный момент.

Кроме того, как мне кажется, рассказ должен… Скажем, когда я берусь писать роман, я всегда знаю, чем он будет заканчиваться. В рассказе должна быть абсолютная иррациональность и непредвиденность концовки, этот финал должен быть неожиданным для самого автора. И, конечно, в рассказе должны быть выпуклые, живые, гротескные персонажи. В романе могут действовать не люди, а идеи. А рассказ, мне кажется, без человека немыслим, иначе это получится колонка.

«Не нашёл в Сети лекции Новикова о сюжетной технике Достоевского». Конечно, её нет. Он читал её за границей. Поищите другие его тексты, там тоже много интересного.

«Достаю любимого автора разговорами о нелюбимом им классике, — спасибо. — Я сам результат дружбы народов СССР, и шовинизм «титана духа» меня корёжит, — речь идёт о Достоевском. — Но, отдавая себе отчёт насчёт масштаба соблазна выпущенного джина, всё равно хочу разобраться в технике этого великого «трюкача». Возможно ли в литературе «сделать добро из зла»?»

Видите ли, Достоевскому это часто удавалось. Ведь не только у Толстого умозрение вступало в контраст с художественной тканью, а это довольно общий случай. Мне кажется, что Достоевский хотел написать Великого инквизитора отвратительным персонажем, но нечаянно списал его со своего друга Победоносцева — и в результате прилетело Победоносцеву, а не абстрактному инквизитору. Ведь Достоевский верил Победоносцеву, любил его — и вот нарисовал его таким. Очень похож внешне. Кстати говоря, когда Победоносцев прочитал «Великого инквизитора» и написал Достоевскому: «Ну, разве что я только слог бы поправил», — мне кажется, он просто скопировал известную реплику Тихона. Хотя не знаю, читал ли он главу «У Тихона», которая так и осталась ненапечатанной. Возможно, Достоевский ему показывал (я имею в виду главу из «Бесов»). Помните, там же, когда Ставрогин читает Тихону свою исповедь, тот говорит: «Ну, разве что слог поправить». То есть злодейство в стиле, а не в идее.

Мне кажется, Достоевский побеждал себя художественно очень часто, поэтому и Алёша [Карамазов] у него вышел всё-таки больным, а не здоровым. И возможно, что Алёша потом оказался, как предполагают многие, цареубийцей. Ну, это всё — долгий разговор. Конечно, Достоевский очень часто оказывался сильнее себя мыслителя, сильнее себя как художника, поэтому-то он и великий художник. Хотя я считаю, что как публицист и фельетонист он гораздо выше.

Про [Клайва] Льюиса. Да, может быть, у нас и есть некое родство душ, но, видите ли, в том-то вся и штука, Слава, что я не очень Льюиса люблю. Я люблю его идеи, люблю его modus vivendi, но мне совсем не нравится его проза. Я никогда не мог дочитать «[Хроники] Нарнии» и никогда не мог дочитать «[Писем] Баламута». Вы знаете, мне кажется, что его христианство какое-то слишком плюшевое, слишком жизнерадостное. Я вообще жизнерадостности не люблю. Я готов согласиться с Борхесом, что Честертон, например, заставляет себя радоваться, он на самом деле невротик, а Льюис — слишком здоровый человек. Ну, многое меня в его прозе метафизической отталкивает. Хотя он умеет рассказывать уютные сказки у камина, но это именно уютные сказки у камина.

«Как вы оцениваете творчество Владимира Максимова? Мне понравились романы «Заглянуть в бездну» и «Семь дней творения», и очень не понравился «Карантин»».