Треть жизни мы спим

Когда он вошел в ее палату, она говорила сама с собой, как и старуха, лежащая у дверей, так что могло показаться, будто они болтали друг с другом, о погоде или о чем-нибудь еще в этом роде. Какое-то время он стоял, опершись о стену и прижимая к груди теплый пирог, завернутый в шуршащую бумагу, слушая, как, блуждая в прошлом, она вспоминала свое детство, когда забиралась к нему под одеяло, заставляя придумывать очередную сказку, перескакивала на ребенка, резинового малыша, неотличимого от настоящего, если бы не застывшие глаза, сквер рядом с перинатальным центром, где гуляла с коляской, ресторан у реки, ее собственное отражение, пойманное в зеркале, шляпа, платье, яркие губы, красивая, хоть и не такая как раньше, но все же привлекавшая внимание, ночной клуб и поцелуй через марлевую повязку на лице, пятна солнечного света, ложившиеся на стену, и большие черные рыбы, неподвижно стоявшие в пруду, а потом, тасуя выдумку и реальность, жаловалась на крыжовник, царапавший ее руки, говорила о доме, в дождь похожем на тонущий корабль, ржавом фургоне и сколоченной из досок сцене, на которую пора было уже подниматься, ведь зрители расселись на траве и принесенных с собой табуретках в ожидании последнего представления.

Он опустился на кровать и развернул бумагу, посмотри, что я тебе принес, твой пирог с голубикой. Она попыталась подняться, но не сразу получилось, и он помог ей, подоткнув подушку под спину. На ее губах, как смычок по скрипке, туда-сюда загуляла улыбка, вот это да, настоящий пирог с настоящей голубикой, и, уткнувшись в него лицом, она ощутила, какой теплый пирог и какой холодный у нее лоб. Он подумал, что вряд ли она уже сможет его попробовать, но не тут-то было, и, отломив большой кусок, она затолкала его себе в рот, и ее щеки смешно раздулись. Я так мечтала о пироге с голубикой, что сейчас абсолютно счастлива, пробормотала она с набитым ртом, так что он не сразу понял, что она говорит, а ты все время спрашиваешь себя, что такое счастье, что же такое счастье, а счастье, мой милый, это пирог с голубикой, видишь, как все просто, и отломила себе еще кусок, так что крошки посыпались ей на грудь, на одеяло и на пол. Он взял ее за руку, а она, запрокинув голову и выронив пирог, улыбнулась ему и пробормотала, можно лежать на мосту и смотреть, как течет вода, или бегать, или бродить по болоту в красных сапожках, или же свернуться клубочком и слушать, как дождь стучит по крыше, быть счастливой очень легко, и это были слова из детского спектакля, в котором она играла, когда ей было шесть. Цитаты посыпались из нее, словно из рваного мешка, если в мире все бессмысленно, что мешает выдумать какой-нибудь смысл, у счастья нет завтрашнего дня, у него нет и вчерашнего, оно не помнит прошедшего, не думает о будущем, у него есть настоящее, и то не день, а мгновение, на самом деле каждый из нас — театральная пьеса, которую смотрят со второго акта, все очень мило, но ничего не понять, утрать все — и ты достигнешь всего, когда для человека главное — получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения — чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии, новая душа будет у него и новая у тебя, кто бы захотел умереть, если бы иногда не было нам горя, видно, так надобно, может быть, мы забыли бы душу свою, если бы из глаз наших никогда слезы не капали. А потом, сжав его руку, так сильно, насколько хватало сил, то есть еле-еле, прошептала ему, какую же долгую жизнь я прожила, и пирог с голубикой был просто чудо, и, вспомнив поле, приснившееся ей, маленькой девочке, в гостинице маленького городка, когда впервые по-настоящему осознала себя смертной, оглядевшись по сторонам, вдруг увидела, что она уже не в больнице, а на этом поле, и вокруг цветут кипрей, клевер, чистотел, ромашка, дельфиниум и кукушкин горицвет, и, посмотрев под ноги, поняла, что стоит на сцене, сколоченной из досок, вдалеке виднеется ржавый крашеный фургон, вокруг сидят зрители, лица простые, но любопытные, и тяжелый занавес-гильотина, непонятно на чем вообще крепившийся, уже готов вот-вот сорваться вниз.