Треть жизни мы спим

Он чувствовал себя так, словно находился в самолете, который сошедший с ума пилот ведет на скалы, стюардессы ломятся в заблокированную дверь, пассажиры орут от ужаса, а скалы все ближе, и их уже видно в иллюминатор, только все происходило медленно-медленно, как во сне или на замедленной видеозаписи, и оставалось только, прижавшись лбом к холодному, запотевшему от дыхания стеклу, ждать столкновения и молиться, чтобы этот полет длился хотя бы еще чуть-чуть, минуту, две, пять, пожалуйста. Ее подключили к искусственной вентиляции легких и начали вводить лекарства через зонд, и она уже почти не открывала глаза, только спала, свесив голову набок, как цыпленок со сломанной шеей. Он лежал, растянувшись рядом, на узкой больничной койке, не отпускал ее руку, словно боялся, что стоит отпустить, как она сорвется в пропасть, от которой, пусть и ненадолго, он ее оттащил, и старался не уснуть, но иногда проваливался в сон и снова выныривал из него, словно из водоворота, задыхаясь и жадно глотая воздух, а она лежала тихо, беззвучно, и только аппарат искусственного дыхания сипло дышал за нее, вдох-выдох, вдох-выдох, и все, чего ему хотелось, чтобы так было всегда, пусть она уже не откроет глаза и не скажет ни слова, главное, чтобы была рядом, чтобы просто была. Но потом пришел главврач, поднял ей веки, посветив в неподвижные глаза, и сказал, что она хоть и жива, но уже умерла, и попросил выйти из палаты, отправиться на улицу или в церковь, в такие моменты это помогает даже неверующим, но он только сильнее вцепился в ее руку и сказал, что никуда не уйдет. Ее отключили от аппарата, а он, прильнув ближе, попытался вдохнуть тот воздух, который она в последний раз выдохнула, чтобы навсегда остался в нем, и быстрая дрожь ее тела передалась ему, так что затряслись руки, губы, подбородок, а потом она задохнулась. Этот момент показался ему страшнее своей собственной смерти, потому что с ним теперь придется жить, снова и снова проживая в памяти ее последние судороги, и, еще раз взглянув на ее лицо, он закрыл его, натянув одеяло повыше, так что оголились ноги, и вышел из палаты, громко хлопнув дверью, не специально, а из-за сквозняка.

Морг помещался в маленькой темной пристройке, когда-то бывшей в ведении барского повара, который хранил здесь овощи, соленья и вяленое мясо, на крюках свешивавшееся с потолка, и эти крюки до сих пор были здесь. Санитарке, переодевавшей покойников, помогали две женщины из отделения на втором этаже, умственно отсталые с добрыми ртами и грустными глазами, которых здесь звали дурами, но не зло, а нежно, складывая губы трубочкой и вытягивая у до у-у-у. Похоронный узелок, сказала одна, показав ему узел с вещами, и ей пришлось повторить, а он только с третьего раза понял, что говорит дура, потому что во рту у нее, словно в шкатулке для рукоделия, были пуговицы, и где только взяла их. Он развернул узелок и нашел в нем синее платье с белым, вязанным крючком воротником, нижнее белье, простое, грубое, в цветочек, исподнее платье, колготки, коричневые, из тех, что висят на коленках, домашние тапочки и платок, и чуть не расплакался от умиления и жалости. Наверное, слишком старушечье, для такой молодой женщины, спросила санитарка, но у нас другого не водится. Нет-нет, все хорошо, заверил он ее, моей жене бы понравилось, особенно трусы в цветочек.

Она лежала на столе, на котором барский повар больше ста лет назад разделывал телятину, отчего на деревянной поверхности остались глубокие следы топора и ножа. Дуры, откинув простыню, сняли одежду, бросив на пол, ее потом прокипятят, прогладят и отдадут новой лежачей, если такую привезут, и принялись обмывать тело, смачивая тряпки в мыльной воде. Почему они смеются, шепотом спросил он у санитарки, которая щелкала семечки, сплевывая шелуху в бумажный кулек, свернутый из газеты, и на первой полосе можно было разглядеть фото похитителя актрисы, интересно, читала ли санитарка эту газету, прежде чем порвать ее и смастерить плевательницу. Дуры добрые, ответила санитарка, радуются за нее, что отмучилась, но если кто-то из своих умирает, то скучают и так порой ревут, что приходится разрешать им пускать кошку под одеяло или покупать конфеты, как маленьким, от конфет они веселеют. Дуры надели на нее белье, качая языками, провели пальцами по шрамам на груди, удивляясь, отчего та такая плоская, одна дура, обхватив ее под мышками, приподняла, пока вторая надевала исподнее и, сверху, платье, затем натянули колготки, на три размера больше, чем нужно, зато не видно было шишек, а он смотрел на тело и ничего не чувствовал, словно это тело, после смерти так сильно изменившееся, не имело никакого отношения к его девочке, которая, сбежав из него, наконец-то освободилась от боли и уродства.