Треть жизни мы спим

Он заглянул в церковь, внутри было темно, свет почти не проникал сквозь маленькие окошки, и, чтобы разглядеть картины страшного суда и воскресения, сделанные дурнем, ему пришлось взять в горсть горевшие у иконы свечи и поднести к стене. Выглядело и правда впечатляюще, даже такой воинствующий безбожник, как он, оценил красоту росписи, насыщенной красками и выбивающейся из канонов. Лица у святых были не злыми, как обычно, но с признаками умственных заболеваний, ведь писал дурень с тех, кого видел в интернате, а богоматерью сделал медсестру, ныне покойницу, приносившую ему конфеты, та любила приложиться к бутылке, а как еще не сойти с ума в интернате для умственно отсталых, поэтому матерь божья вышла одутловатой и немного с похмелья. Санитарка рассказывала, что, увидев росписи, монастырский наместник, пораженный их красотой, зашептал, ничего, ничего, дурень как зеркало, что видит, то и отражает, а в монастыре мы его обучим как надо и другие лица покажем, не то, что эти. Но самыми примечательными на церковных сводах были ангелы, они одновременно и пугали, и восхищали, эти ангелы, не пухлые младенцы с розовыми щеками, какими обычно их изображают, а старики и старухи, с выцветшими от беспамятства глазами и пустыми, отвисшими грудями. Они тянули к похмельной богородице свои тощие, с проступившими жилами и венами, руки, на которых синели следы от постоянных уколов, и становился понятным нечаянный замысел художника, ведь никто не может быть невиннее, чем старики, не помнящие кто они, как прожили жизнь и зачем нужно ходить на горшок. Он не мог оторвать глаз от этих деменциальных ангелов, наверняка все они давно уже умерли, пока не почувствовал боль, это свечной воск, расплавившись, закапал на его руки.

Я тоже люблю здесь бывать, сказал главврач, и он от неожиданности едва не вскрикнул, потому что так увлекся, что не услышал шаги позади себя. Верите, спросил он. Каждый находит себе утешение, без этого никак, сказал главврач, почесываясь, и, достав сигарету, закурил, хотел бы верить, но не верю, хотя пытаюсь изо всех сил. Они сели на скамейку, такую низкую, что ноги пришлось широко расставить, и задумались о своем. Что скажете по поводу моей жены. Она умирает, и когда это случится, сегодня или завтра, мы вам скажем, но вы можете присутствовать, главврач даже не пытался добавить своему голосу и толику сочувствия, впрочем, можно представить, сколько раз ему приходилось произносить эту фразу, так что слова вылетали из его рта сами по себе, возможно, произнося их, главврач думал о чем-то постороннем, например о том, что повариха опять принялась за старое, приворовывая продукты, но где ж ему найти новую повариху, да еще и честную. Они помолчали. Медицина далеко ушла, добавил врач, можно облегчать мучения тех, для кого каждый день — это боль и беспамятство, а можно продлевать, не знаю только зачем. Лучше продлевать, попросил он, и его голос, сломавшись, как сухая ветка, хрустнул, так что пришлось отвернуться, хотя в сумраке главврач вряд ли разглядел бы его слезы, да и слезами его тоже было не удивить. Жизнь — это дорога от рождения к смерти, и что мы можем этому противопоставить, сказал ему врач, и то, как умирают здесь, скажу вам, один из самых счастливых вариантов, ни страха, ни сожалений, ни сомнений, так ли прожил эту жизнь и все ли сделал, что хотел, да и у родственников никаких слез, они ведь сто раз попрощались и привыкли к той мысли, что человека уже по сути нет, осталось одно тело, причем беспомощное и дурно пахнущее, да еще и успели пожелать, скорее бы это случилось, некоторые, кстати, давно считают своих родных умершими и очень удивляются, когда мы звоним, так уж положено, чтобы сообщить о смерти того, кто, по их ощущению, уже давно мертв, и, поплевав на окурок, врач направился к выходу, почесывая зудящую шею.