Третий пир

Ад следовал за ним, взвизгивал инвалидными тормозами, дожидался в прижатой к бедру сумке, взбегал по ступенькам родного дома. Пустые небеса, пустые комнаты!

Зачем меня понесло сюда? Надо ехать к сталинскому соколу. Митя сел на диван в столовой, закрыл глаза. Нет — освобождаться немедленно, покуда не задушили зверя огненные заветы, законы и заповеди, покуда не расслабили эту черную силу своим милосердием и болью, своей ложью. Неужели я не смогу? — с любопытством подумал он. — Ведь там, может быть, ничего нет! — а пальцы в ужасе и упоении нащупали парабеллум — бесценный друг, последний и единственный. Все или ничего! Только так. Но в последней пустоте, в черном ничего блеснула и спасла одна деталь, сквозь времена, бездны и судьбы посланная ему потаенным Ловчим.

Митя открыл глаза и выпрямился. На столе, на голубой скатерти, под «пурпуром царей» лежал старинной работы браслет. Очевидно, только что, когда он метался по комнатам, еще надеясь и боясь разом закончить бешеную охоту, этот старинный отблеск проник в его ад.

Подошел, взял браслет в руки, засияли чистейшие камни, засверкали золотые королевские лилии в послеполуденных лучах. Значит, они все-таки были здесь, и жених дорого заплатил за любовь… за потемневшие синие глаза на запрокинутом лице… сколько стоит страстная дрожь и сладостный стон, нежная медовая кожа… Митя почувствовал, что сейчас задохнется, швырнул куда-то браслет, бросился на пол впервые в припадке бешенства, минутки исходили в жарком, жутком видении своей любви, в крике шепотом: «Он заплатит еще дороже!» Исходила тайна их близости, единственная в своем роде — тот огонь, что был в них слабым искаженным человеческим подобием другого драгоценного огня. И когда показалось, что жить без нее уже невмочь, он вдруг словно увидел ее со своим другом-покойником, она прижималась к нему, ласкалась, шептала — и передернулся от тошнотворного ощущения брезгливости и боли, но опостылевший воздух хлынул в легкие, возвращая в мир без тайны: непристойная всемирная картинка, бесстыжая миллионная схватка, похоть нетерпения на потных простынях. Митя поднялся, прошел в кабинет, взял с полки писательский справочник (тысячи функционирующих или, частью, уже погребенных членов в тисненном золотом переплете), выписал мельчайшим подпольным почерком адрес сокола (вот зачем понесло домой — за адресом), перебросил ремешок сумки через плечо, усмехнулся, прощупав кармашек, вышел в переднюю, открыл дверь и начал спускаться в новый мир, свободный от любви и благодати.

Однако даже сейчас он догадывался, что мир этот — не единственный (человек не может долго продержаться без тайны), как будто все писалась глава (в стиле трагедии, а может быть, пародии) с подтекстом из Иоанновых пророчеств: «и имя ему смерть» — туда звал небольшой и вполне материальный предмет в черной сумке. Вокруг этого центрального символа кишели обрывки, отрывки, отражения мира горнего и мира падшего, образы и образа — все перепуталось и разорвалось в душе. Это он был в потаенной горнице на закате, готовилось убийство, сквозь клочья грязных простыней цвели пунцовые розы и сияли галилейские лилии, наглый блеск чужого золота слепил глаза, небольшой и вполне материальный… Но, оказывается, еще светило прежнее солнце, дожидался малиновый «запорожец», Символист нервно вышагивал по тротуару и курил папироску в окошечке шустрый инвалид. Он совсем забыл о них (милосердные провалы в памяти меж обрывками разорванных миров), но этот последний обрывок был связан со справочником, почерком, предметом, припахивал кровью и мертвечинкой и легко вписывался в контекст. Он вот-вот поставит точку, соединит все со всем в смерти, если повезет — в ничто. Завыл мотор, в горних сферах воображения отозвалась серебряным звоном походная труба, взметнулся в подполье подсознания свист бичей, двинулись в путь.

— Теперь, Мить, на Герцена?

— Деньги вперед.

— Хочешь, дядя, заработать?

— Кто ж не хочет.

— Вот и работай. На Герцена!

— Герцен подождет. Он занят мировой революцией, а мы поедем на Страстной бульвар.

Так-то вот инженеры человеческих душ, крошечные фаусты, пережив в ту пятницу второе явление, включились в последнюю Митину главу.

На Страстном тем временем пир продолжался (широкое псевдоисторическое полотно, золотые анналы и скрижали, «гениальный кирпич» — по выражению завистников, но ведь успел!).

— За того, с кем мы всегда побеждали! — Мстислав Матвеевич встал, поднял стакан, звонок, коридор, дверь, кто-то смутно, сквозь застольные пары, знакомый на пороге.

— Пр-рошу к столу!

Кто-то рванул на голоса, за ним второй, уже определенно знакомый («писательский домик! свои люди!»), хозяин пополз следом.

Двенадцать человек за старинным овальным столом.

— Где жених? — окаянное словцо прилипло намертво, в чаду сталинизма и паров — звон трубы и свист бичей.

— Был, — донес наблюдательный собутыльник. — Только что. С невестой и юношей.

— Куда делся?

— К Левушке.

— К Левушке?

— Пошли, Мить. — И Никиту затрясло от непонятного мрачного азарта. — Знаю я этого Левушку.