Три женщины

Учились Тамара с Борисом теперь в здании сельхозтехникума. Их просторную трехэтажную школу с широкими коридорами и светлыми классами отдали под госпиталь. Дети прибегали туда после уроков. Теперь уже с концертами для раненых.

Роня сшила дочери маленькую гимнастерку, юбочку, Тамара выходила на середину актового зала и пела: «Чайка смело пролетела над седой волной».

В бывшем актовом зале, заставленном кроватями, стояла тишина, прерываемая оглушительными аплодисментами после каждого номера.

– Дочка, еще спой.

И Тамара пела. Она уже не боялась забинтованных людей, у кого-то нет ноги, у кого-то руки. В первый раз стало жутко.

– Мам, я их боюсь.

– А ты не бойся. Думай про нашего Гришу. А если завтра его ранят и в госпиталь положат? И вот такая девочка, как ты, придет и песню ему споет, ему же легче станет. Как думаешь?

И Тамара старалась думать про Гришу. Кто-то из раненых во время концерта стоял в дверях на костылях, кому-то становилось плохо, и бежала медсестра с нашатырем.

Пожилые и молодые солдаты, замерев, слушали маленькую девочку и плакали. У кого-то дома осталась такая дочка, у кого-то сестра. А после лечения – снова на фронт. Увидят ли своих, доживут ли до светлого дня победы?

– Девочка, про моряка спой еще.

Тамара приходила часто. И программу ее раненые уже знали. Песни, потом танец, потом дуэт с одноклассником Вадькой. И война ненадолго отступала. А вдруг, пока они здесь долечиваются, наши победят?

Город сплотился. Все жили одной бедой, работали на победу. Чужая беда стала как своя, или даже больше, чем своя…

– Ронька, слыхала, новенькие приехали в эвакуацию. Под бомбежку по дороге попали. Трое ребятишек, совсем одежды никакой, чем выручишь?

– Сейчас соображу что-нибудь. К Соколовым стучалась?

– Только от них, вон ботинки дали, худые, правда, да на первое время сойдет.

Тамара просыпалась среди ночи и видела мать, непрерывно строчащую на машинке.

– Мам, ты чего?

– Спи, Томочка. Слышала же про новеньких? Вот на фабрике лоскуты дали, сострачиваю, потом из полотна хоть трусы пошью.

– Угу, – спросонья отвечала Тамара и засыпала. А наутро находила стопку детских трусишек с запиской, куда отнести: «Люблю, мама». Рони дома уже не было, смена начиналась рано.

– Опять всю ночь не спала, – ворчала бабушка. Она уже как полгода жила с ними. Очень старенькая, с трудом передвигаясь по комнате, она стала Роне и детям первой помощницей. Все придумывала, чем накормить ребят. То из мороженой картошки оладьи сделает, то похлебку из гречневой муки. Все равно есть хотелось всегда.

На уроках писали на книжках, между строчек. Вырывали друг другу листы, у кого дома в библиотеке книжка толще была. Зимой сидели в классах в теплых платках, намотанных на кофты крест-накрест, в валенках. Это в госпитале тепло, а в школе по коридорам ветер гуляет. Дрова экономили.

– Саша, ты что это хлебом кидаешься?

– Что вы, Марья Андреевна? Это не мой.

– Что значит – не твой, из твоей котомки выпал, или хочешь сказать, что я обманываю? Давай отойди в сторону и съешь прямо при мне.

Директор видел, как молодая учительница сунула в сумку Саше Медведеву кусок хлеба. Покачал головой. Да, непедагогично. Но мальчик прямо падает от голода. Ну что поделаешь, если на всех не хватает. У кого-то мама работает, значит, семья рабочую карточку получает, а Саша с бабушкой живет. Смотреть – одни страдания. Как тут поможешь!

– Миленькая, Марья Андреевна, на себя посмотри, в чем жизнь только держится. Сашу жалко, понимаю, и помочь нам ему не с чего. Но это же твой паек! Сама скоро в обморок на уроке упадешь. Где я новую учительницу найду? Другие ребятишки тоже не виноваты. Школа – это их жизнь. Мы права не имеем их без знаний оставлять, слышишь?

Директор выговаривал девушке. А сам так же потихоньку совал куски то Кате Прохоровой, то Никите Богданову. Уж сами как-нибудь. Дети-то за что страдают?

= 9 =

Первой похоронка пришла Августе. Ее жениха Федора убили в первые дни войны.

– Слышала, Августа-то? Ой, мамочки, горе-то, горе!

– Девчонки, становитесь, за нее сегодня отработаем, куда ей в таком состоянии работать.

Августа пришла, опоздав на полчаса, белая как мел.

Девчонки подходили по очереди, просто обнимали, без слов. И шли дальше работать. Больше было в этих объятиях страха. Кто следующий? Кто встал уже на очереди за таким вот страшным письмом? И, может, весточка уже где-то в дороге.

Августа как автомат: работала, не плакала, как заморозилась.

– Девонька, поплачь, нельзя так, себя всю иссушишь. Молодая ты еще. Вся жизнь у тебя впереди, – Авдотьична шептала на ухо, как самая старшая, самая мудрая.

А только сама плакать тоже не смогла, когда в один день сразу две похоронки получила, на обоих сыновей. Просто слегла и неделю пролежала. А потом пришла на фабрику сгорбленной, седой старухой.

Они теперь шили шинели. Фабрика удивительно быстро перешла на военный режим. И не только фабрика, где работала Роня, так обстояли дела по всей стране. Промышленность переключалась на войну. Быстро, точно, безо всяких потерь.