Три жизни: Кибальчич

Николай Кибальчич с двадцатого марта 1881 года содержался в одиночной камере тюрьмы при департаменте полиции (бывшее Третье отделение), куда был перевезен с Гороховой улицы из секретного отделения градоначальства.

Двадцать третьего марта в два часа дня, сдерживая волнение и поймав себя на чувстве жгучего любопытства, адвокат Герард шел по гулкому коридору за охранником и подполковником Никольским, назначенным следователем по делу Кибальчича.

Они остановились у двери с цифрой 2, написанной белой краской.

— Сколько вам нужно времени? — спросил Никольский.

— Сколько потребуется, — ответил Владимир Николаевич.

Никольский, пожав плечами, кивнул охраннику.

Загремели ключи в замке, и Герард оказался в камере. Сначала он ничего не увидел, кроме маленького зарешеченного окна под самым потолком, из которого падал белым столбом дневной свет. Дверь за его спиной громко затворилась. Глаза привыкли. К левой стене был придвинут маленький стол, и перед ним на табурете сидел бородатый человек, одетый по-домашнему. "Хорошо, что не в арестантской одежде", — почему-то подумал адвокат, рассматривая своего подзащитного. И показался ему Кибальчич гораздо старше своих двадцати семи лет, может быть, причиной тому были нездоровая бледность лица, резкие морщины на лбу. Лоб поражал громадностью; борода была именно французская ("это Рысаков определил верно"), под черными густыми бровями светились глаза — Владимир Николаевич невольно отметил их странный, пожалуй, лихорадочный, блеск. На столе лежало несколько листов бумаги, тут же стояла чернильница с прислоненной к ней ручкой. Листы были исписаны мелким убористым почерком, многое там перечеркнуто. Один лист исписан лишь наполовину и — уж не кажется ли? — какой-то чертеж? Формулы?..

Между тем арестант поднялся с табурета.

— С кем имею честь? — Голос был спокойным густым.

— Я ваш адвокат, господин Кибальчич. Герард Владимир Николаевич, к вашим услугам…

— В таком случае… — И от спокойствия Кибальчича не осталось и следа. Он сорвался с места, подошел к столу, схватил исписанные листы бумаги. — У м-меня к вам, Владимир Н-николаевич, просьба… Огромная. Они дают только два листа бумаги в день… А м-мне надо больше. Чтобы все изложить…

— Вы обращаетесь к властям с какой-то просьбой? — осторожно спросил Герард.

— Вовсе нет! — И Кибальчич мгновенно стал спокойным и сдержанным. — Я пишу "Проект воздухоплавательного прибора"…

— Как? — невольно вырвалось у Владимира Николаевича.

— Я пишу "Проект воздухоплавательного прибора", — повторил Николай Кибальчич. — А бумаги нет!

— Я договорюсь, бумага у вас будет. — Герард никак не мог победить изумление. — Однако, Николай Иванович, нам надо поговорить о деле.

— Пожалуйста! Устраивайтесь. — Кибальчич показал рукой на узкую кровать у второй стены под серым грубым одеялом. — Только, если можно, Владимир Николаевич, сегодня недолго. Я бы хотел закончить. — Он быстро взглянул на стол с исписанными листами и чернильницей. — А потом, сколько угодно. Я весь буду в вашем распоряжении. — Кибальчич усмехнулся. — В оставшееся мне время.

— Что ж, извольте. — Герард, подавив обиду, сел на кровать, которая под его большим телом недовольно заскрипела. — В таком случае, Николай Иванович, сегодня я задам лишь несколько вопросов… Уточним кое-что из вашей биографии, все, что касается учебы.

Я понял так: с самого начала вы стремились в гимназию. Верно?

— Да, это так.

Тогда почему после бурсы вы поступили в Черниговскую духовную семинарию и проучились там два года?

— Я уступил отцу. Ему было очень тяжело тогда. Умерла от туберкулеза мать. Произошел разрыв со старшим сыном Степаном: он бросил ту же духовную семинарию, уехал в Питер, учиться на врача. И вот…

Впрочем, меня хватило только на два года.

— И тоже разрыв с отцом?

— Да, Владимир Николаевич. И примирение, надо сказать, неполное, вынужденное, что ли, произошло только через несколько лет, когда я был уже студентом.

— Простите, Николай Иванович, в вашей биографии не сказано… Ваш батюшка жив?

— Нет. Он умер в 1878 году, когда я находился в заключении в Киеве. Мой арест наверняка сократил жизнь отцу. Но, поверьте, другого было не дано. Я не мог стать священником…

— Понимаю. Вернее, стараюсь понять. Николай Иванович, уж коли вы заговорили о первом аресте. Тот тюк запрещенной литературы, который при обыске обнаружили под кроватью, был ваш?

— Нет. Вернее, наш. Его принесли ко мне буквально на сутки. На следующий день должны были забрать. Литература только что прибыла из-за границы. Я даже не знал, что там.

— Однако вернемся к вашей учебе. Меня, Николай Иванович, буквально мучает один вопрос. Скажите… Вы собирались стать инженером на железной дороге, блестящие успехи в Институте инженеров путей сообщения. Я интересовался. Тогда объясните, почему вы проучились там всего два года и в сентябре 1873-го перевелись в Медико-хирургическую академию?