Три жизни: Кибальчич

А рядом — мясной ряд: туши свиные, коровьи, телячьи. На прилавках головы скотины лежат тусклыми глазами на вас смотрят; овцы обреченно в загончике бегают из угла в угол; поросячий визг. Отворачивается Коля: жалко… Гуси, потрошеные утки, индейки; топоры стучат, теплым мясом пахнет, чуть тошнотворно. Гвалт, крик. Тут же горячие пироги продают с лотка, пар над ними: пироги и с телятиной, и с требухой, и с печенкой; здоровый мужик, пьяный уже, барана на спину взвалил, через толпу проталкивается, а у барана глаза голубые, и тоска в них смертная. Опять отвернулся Коля…

За мясным рядом сразу — балаганы. Карусель крутится, девки повизгивают, цветные юбки — по ветру. А рядом гармоника пиликает печально немного, по ширме Петрушка прыгает длинноносый, с щеками красными и толстого господина в шляпе кулаками почем зря тузит да еще приговаривает что-то смешное — толпа хохочет, по бокам себя от удовольствия хлопает.

Свисток полицейский. Господин в шляпе за ширму канул, а Петрушка на все стороны раскланивается, потом умолкнул, гармоника вдарила, и давай Петрушка "Барыню" наяривать — не остановишь. Пять шагов в сторону — на щите деревянном аршинными буквами "Женщина-змея. Младенец о двух головах. Илюша-богатырь, самый тяжелый человек на земле. Вход 20 копеек". У щита дверца в шатер, и толстый дядька в дохе до полу, с носом пористым, фиолетовым, билеты продает. Как на грех денег ни копеечки. Что там, под шатром кожаным? Больше всего поражен Коля младенцем о двух головах. "Да как же такое быть может?.."

Через толпу лоточники продираются. И сладости тебе всякие предлагают: и орехи в меду, и рахат-лукум, еще тепленький, в розовой дымке сахарной пудры, и яблоки, маком набитые и в углях запеченные. Каждый свой товар на разные лады хвалит. Цыган с зеленым попугаем, и клетка с птицей заморской одеялом драным накрыта, чтобы не погибла от мороза малороссийского, — гривенник гони, и попугай тебе, квокнув, бумажку из ящика вытянет, а в бумажке вся твоя судьба расписана…

Вдруг: крик, брань, драка, вроде кого-то бьют. А шинок тут, оказывается, на скорую руку сколоченный: изба не изба, хата не хата, а крыша над головой есть, вывеска, извольте: "Питейное заведение", и самовар — от пара фыркает — почему-то изображен на вывеске, но пьют там, в недрах заведения темных, видать, не чай: мужики тут же, у стен, валяются, другие с песнями из дверей вываливаются, а земля-то, кормилица, их не держит: из стороны в сторону качает, горемычных. И опять драка, в снегу натоптанном кровь уже красными маками…

— Уйдем! — толкает Грицька Коля. — Не люблю пьяных.

Ушли — и пожалуйста: в рыбный ряд попали. Осетрина поленьями висит, и жир по коричневой спине янтарными шариками выступил, белуга, что тебе кит какой, целый прилавок заняла, лещи свежие лопатами один к одному сложены, чешуей посверкивают, и тут же лещи копченые с запахом неописуемым, и тарань, и всякая вяленая рыба — извольте, а плотва серебристая, окунь полосатый, красноперка и прочая мелкая рыбешка из Десны-матушки целыми кучами прямо на снег свалена: бери — не хочу! А рядом — солености: красная икра в бочке, черная икра с духом сырым, утробным. И опять-таки в бочках сельдь всех сортов, но лучшая сельдь — залом черноморский, со спинкой толстой, серенькой, мясо белое, во рту само тает, жевать не надо… А продает залом детина волосатый, поверх тулупа фартук длинный, от рассола мокрый, задубелый, а над кадушками с заломом этим самым вывеска кривыми веселыми буквами написана: "Сам ловил, сам солил, сам привез, сам продаю".

Устали уже хлопцы от впечатлений, если признаться.

К тому же — и не заметили! — сумерки на ярмарочную площадь опустились. И сумерки-то, представьте, синие! Как будто все тихо так, незаметно, потонуло в синем: купола Успенской церкви, хаты, что площадь обступили. Синими стали понурые лошади и волы, мордами кто в сено, кто в торбы с овсом зарылись. Синь поползла меж торговых рядов, еще многолюдных. Лампами и цветными китайскими фонариками вдруг освещены стали балаганы, а в шатре, где младенец о двух головах — через открытую дверь видно, — свет малиновый, зловещий, как в преисподней.

И вдруг! Трах-тара-рах! Затрещало, фыркнуло, быстрее посыпало искрами. Огненное колесо закрутилось — все быстрее, быстрее, быстрее! Шутихи разлетелись в разные стороны, брызгаясь цветными огнями. Баба какая-то завизжала, то ли от страха, то ли от восторга. Ракеты с грохотом и дымом вверх — и расцвели над синей ярмаркой цветы огненные, радуга заходила в небе над головами изумленных людей. Фейерверк!

Новые ракеты летят вверх, крутятся огненные колеса, пишет в небе живой послушный огонь всеми цветами радуги таинственные письмена, все освещено волшебно, все в цветном движении, и кажется: не жизнь это, а волшебный сон, который вот-вот кончится.

"Не кончайся! Не кончайся! — Коля завороженно смотрит вокруг, с грохочущим сердцем, шепчет, как молитву. — Не кончайся!.."