Три жизни: Кибальчич

— К этому времени я уже составил… Или, вернее, почти составил себе социалистические убеждения. Они явились следствием трех обстоятельств. Во-первых, русской действительности, жизни народа, которую я знал еще с детства. Во-вторых, чтение соответствующей литературы, как проникающей в Россию из-за границы, так и некоторых цензурных сочинений. В-третьих… Это студенческая среда, наша тогдашняя жизнь. Я был активным участником некоторых кружков, о которых вам наверняка известно. Споры, дебаты. Еще не родились эти слова: "Хождение в народ". Но идея витала над нашими головами: приобретать профессии, прежде всего необходимые для помощи и просвещения народа: учителя, врача, и идти в народ, жить среди него, служить. Вот по этим соображениям я и решил стать врачом. И наверняка принял бы участие в "хождении", если бы не арест в октябре семьдесят пятого года.

— Значит, из тюрьмы вы ушли уже с определенными социалистическими взглядами?

— Да, это так.

— Но ведь вы попытались восстановиться в медицинской академии?

— И что из этого вышло? Мне отказали.

— Еще один вопрос, Николай Иванович. Последний, последний! Что вынудило вас перейти на нелегальное положение?

— Помилуйте, Владимир Николаевич! Что же оставалось? Вспомните: в августе семьдесят восьмого года убивают шефа жандармов Мезенцева. Между прочим, туда ему и дорога. — "Туда ему и дорога", — подумал адвокат Герард и тут же удивился своей мысли. — В ответ правительство издало указ, вам он наверняка известен: всех, кто раньше находился под судом или следствием по политическим делам, высылать из столицы в административном порядке в сельскую местность окраинных губерний под надзор полиции. Кстати, именно тогда я еще раз попытался вернуться в академию, и мне вторично отказали в категорической форме. Что оставалось, Владимир Николаевич? Искать связей со своими единомышленниками, переходить на нелегальное положение. Что я и сделал.

— Николай Иванович, я понимаю: социалистические убеждения… Но… Простите, борьба с правительством посредством террора, это…

— Владимир Николаевич! — Оказывается, Кибальчич уже давно прохаживался по камере, нетерпеливо поглядывая на стол. — Давайте продолжим завтра. И бумагу, вы обещали…

— Да, да! — Герард поднялся с кровати. — Простите, я несколько увлекся. С бумагой сейчас же все улажу. Я с вами прощаюсь до завтра. — Уже в дверях Владимир Николаевич, обернувшись, спросил: — А этот ваш летательный аппарат… Вы придумали его… сейчас?

— Сейчас?! — воскликнул Кибальчич. — Это мечта и цель всей моей сознательной жизни!

III

".Когда же это было? Первый год учебы в бурсе? Или второй? Пожалуй, второй.

Коля приехал в Короп на зимние каникулы. Мать в Крыму на лечении. Все дни Коля на улице. Опять с Грицько Зацуло сдружился, И со всеми закоропскими ребятами. Драка на окраине Закоропья забыта, выросли все, другими стали отношения, новые, серьезные.

— Ребята, айда на ярмарку!

Три ярмарки собирались в Коропе каждый год: на масленицу, в троицын день и на покров. Со всей округи тянулись на эти ярмарки возы с товарами, запряженными лошадьми и волами.

Именно так: ярмарки были не только пестрым торжищем, но и праздником, народным гулянием с балаганами, с выступлением заезжих артистов, с каруселью, с цыганами, которые разбивали свой шумный табор за городом у старицы Десны, а на ярмарку вели на цепи ученого медведя, и он, бедняга косолапый, потешал толпу за пятаки медные, плясал на задних лапах под удары бубна, с ненавистью поглядывал на своего хозяина, старого цыгана с коричневым лицом, в красной шелковой рубахе под меховой поддевкой, с золотой серьгой в левом ухе.

Самая же многолюдная веселая ярмарка — после рождества, на масленицу, как сейчас. Собирается она на главной улице города, на площади вокруг Успенской церкви.

Морозец слегка щеки пощипывает — невелик, и ветра нету: над хатами из труб — дым прямыми столбами. Да и разве замерзнешь здесь, в горячем людском столпотворении, в толкотне немыслимой?

Шныряют ребята по ярмарке — удивлению и радости конца нет.

Чего только здесь не продают!

По одному ряду — фрукты и овощи, и вроде зимы нет: краснобокие яблоки в тугих мешках, тыквы желтые, громадные, кое-какие на две части разрезаны, кавуны соленые, и к полосатым бокам смородиновый лист прилип; опять яблоки, теперь в кадках, моченые, с хрустом, откусишь — зубы холодом зайдутся; орехи грецкие коричневыми шариками, капуста квашеная, и в ней крапинки моркови, как вспышки огня; из кадок с огурцами укропом пахнет, лук желтый гроздями висит, чесночный дух с тонким ароматом перемешался; груши на прилавке разложены, с боками подопрелыми, опилки к ним пристали, потому как в опилках и хранили груши — до масленицы.