Тридевять земель

– А то, – с гордостью отвечал Валерий Михайлович. – Это ещё в семьдесят седьмом покупал. Постановление тогда вышло Совмина о стимулировании перехода специалистов сельского хозяйства на работу в качестве руководителей отделений, в общем, в среднее звено производства в колхозах и совхозах. Так без очереди и взял… Я сюда в шестьдесят девятом приехал, за полгода до сева. Ну, понятно, сразу к председателю. Я ему про почвенную карту и севооборот, а он молчит и улыбается. Такие-то времена были.

Вдоволь налюбовавшись на раритет, решили всё же ехать на машине Вячеслава, потому что пространства пред ними лежали немалые. Валерий Михайлович как-то преобразился.

– Карты полей, – похлопав ладонью по планшетке, пояснил он.

Валерий Михайлович вышел на пенсию с развалом колхоза. Он давно уже ничего не понимал в этой новой жизни, да, откровенно говоря, и отчаялся что-либо понять. Он не питал к Вячеславу никакой враждебности как к законному владельцу этих угодий, но просто приглядывался к нему.

– Помню, – ничего не значащим голосом обронил он, – как ездили тут, всё паи скупали.

– Я не скупал, – с полуслова понял его Вячеслав.

– Да, – как бы не расслышав его, но тоже всё сразу поняв, продолжал агроном, – а давали-то что? Двести долларов за гектар. Эх, что там двести. Это хорошо еще, если двести, а то ведь и за бутылку отдавали…

Некоторое время ехали молча.

– Да хоть здесь останови, – предложил Валерий Михайлович.

Они вышли из машины.

– Ну, сам смотри: все ивняком да берёзой пошло. Чтобы освоить это, надо тут перепахать два раза – это как минимум, ничего не сеять, потому что сорняк, корни. Это по сути целина, которую надо поднимать. Один год – в лучшем порядочке – два. Надо его очистить, сделать парами, прежде чем начать его обрабатывать. Теперь считай – на один гектар – это примерно три с половиной, четыре тысячи рублей. Мы за полями сейчас смотрим меньше, чем за Сочи. Теперь солярка – надо пройтись мощным дискатором три раза в один год, два раза в другой, чтоб ты мог начать сеять. А по-хорошему ещё бы год пропарить. Брать-то можно без удобрений двадцать центнеров с гектара – это ж чернозём. Главное, чтоб себестоимость не выходила из трёх рублей за килограмм зерна. Это если зерно. Дизельное топливо, опять же, должно стоить не больше двенадцати рублей, чтобы войти хоть в какую-то рентабельность.

– А сколько трактор стоит?

– Наш отечественный – два миллиона двести тысяч.

Вячеслав молча покивал.

– Вон в Москве всю зиму орали, что свободы мало, – сказал, прищурившись, агроном. – Да вот сюда приезжай – тут тебе этой свободы.

Вячеслав удивлённо на него покосился, и от Валерия Михайловича это не укрылось.

– Вот свобода, – мотнул он головой в сторону поля, – настоящая. Первой пробы. Бери да паши. Паши да сей.

– Дело ведь не в том, что никто этого не понимает, а в том, что невыгодно, – возразил Вячеслав.

Валерий Михайлович посмотрел прямо перед собой.

– За что её любить-то, эту власть? Тут ты прав, – неожиданно для Вячеслава сказал он. – Только у нас в России это всегда так – или с деньгами, но без земли, или на земле, но без денег. А ждать, когда кто-то тарифы опустит да жизнь небесную нам тут наладит, нечего. Не дождёмся.

Вячеслав понимал справедливость его слов. И он смотрел на эту землю, которая олицетворяла свободу, была ключом к ней, и страх перед ней поднимался у него внутри. Она лежала сонная, безучастная к своей собственной участи, точно спала пьяная, и словно бы ей самой было всё равно, вспашут ли её, заколосится ли она житом, или и будет так валяться, выпуская из себя сорняки….

* * *

Доставив домой Валерия Михайловича и вернувшись в Соловьёвку, Вячеслав приготовил себе чаю и, сев на веранде, как-то отрешённо смотрел на пар, поднимавшийся из чашки в неостывший еще июльский воздух. Пар хотя и тянулся вверх, движения его в этом направлении были прихотливы.

Поездка в поля открыла перед ним такую прорву совершенно неизвестных ему обстоятельств, что он чувствовал даже не усталость, а какое-то похожее на неё отупение.

Сумерки пришли как избавление. Из потемневшей массы деревьев, слитых в одно, выступила верхушка колокольни, перечеркнув тонкую, но густую полосу заката. Не было ни сил, ни желания больше ни о чем думать, ни любоваться этой таинственной минутой, и Вячеслав отправился спать.